Деревенские истории
Шрифт:
– Нерентабельное, – подсказал кто-то.
– Да, вот это надо кончать.
– А чего город жрать будет?
– Ты за город не страдай, их Европа прокормит.
– Ха, а мы на картошке не пропадём!
Канаков одёрнул:
– Сухая картоха глотку дерёт, ты разве забыл, как при Хрущеве без коров остались – обратку на молоканке по талонам давали. Ладно, сильно пока не судите, а я разберусь, кто тут у нас за главного животновода. Фрося, подай-ка мне пачку хорошего чая.
– Ты, поди, на индийский губу раскатил? – засмеялся Семён Фёдорович.
Фрося нырнула под прилавок и подала
– Григорий Андреевич, для друга хранила, да он, сволочь, другу неделю нос не кажет.
Канаков улыбнулся:
– Фрося, разговор между нами, но под такой чай я в твоём распоряжении.
От смеха даже чекушки на полке запозвякивали.
В своей ограде закинул пакет с гостинцем Фроси на крыльцо, пошёл к дому Никиты. Сообразил: раз машины нет, значит, и его нету. Внучка выскочила, обняла дедушку:
– А папа в конторе, он только сейчас обедать приезжал.
– Ладно, дочка, ты вечерком прибегай ко мне, дедушку чаем угостили, индийским.
– Его индейцы выращивают с Чингачгуком?
– Не, это красивые девушки, и на лбу у них пятнышко. Для красоты.
– Круто! Я тоже сделаю себе пятнышко во весь лоб.
В конторе пусто, прошёл до кабинета – поздороваться не с кем. А когда-то тут не протолкнуться было, все сюда шли, и с бедой, и с радостью. Он уж как-то размышлял на эту тему, интересная получилась картина. Открыл дверь без стука, Никита удивлённо поднял глаза:
– Что случилось, папка?
Григорий прошёл вперёд и сел за маленький столик, с этого места вёл он когда-то разговоры с бывшими директорами. К сыну старался не ходить, неловко. Но вот пришлось:
– Пока ничего не случилось, но, похоже, готовится провокация серьёзная.
Никита сложил бумаги и убрал в сторону:
– Ты бы поконкретней, папка…
– А я тебе, сынок, сейчас всю конкретику изложу. Ты по какому праву под нож гонишь совхозных коров? Ты с каких пор перестал создавать, а только торгуешь, как жид варёными яйцами: хоть какой-то навар, да остаётся? Свиней продал – я это могу понять, и на собрании людям объяснил, что свинья сожрёт весь совхоз при таких расценках. Ты помнишь? И народ меня понял, только ты, похоже, до сих пор мне не простил, что я общественную комиссию создал на том собрании, и все чушки были учтены, и все рубли тоже. Не перебивай меня! Догадывался я, как ты осенью хлеб продавал, понял, когда вдруг деньги зашевелились, и баба в Турцию, и Прошке долги загасил. Но поздно уже было, ничего не доказать.
– Папка, что ты такое говоришь? Я же приличную зарплату получаю, потому и деньги.
Отец посмотрел укоризненно:
– Никитка, твоя зарплата, что по ведомости, это две моих пенсии. Ну, ладно, чужие деньги считать – только нервы трепать. Ты мне за коров почему молчишь?
– Объясняю. Производство молока убыточно, закупочные цены низкие, себестоимость большая. В итоге на каждой тонне мы теряем… сейчас я найду цифру.
– Почему перед губернатором не ставите такой вопрос о ценах? Как это получается, что в одном государстве тот, кто производит молоко, гол как сокол, а торгаш в магазине пополам водой разведённое за три цены продаёт? Кто-нибудь этим будет руководить, или ваши начальники только в лимузинах с ментовским сопровождением
Никита пытался держаться бодро, но не особо хорошо получалось:
– Папка, тебе этого не понять, существуют экономические законы, которые никакая власть отменить не может.
Григорий Андреевич ухмыльнулся:
– До чего же быстро вы научились под плутовство и жульничество теорию подводить?! А уголовные законы уже не действуют? Кто установил такую цену на закуп? Власть?
Никита развёл руками:
– Бизнес. Предприниматели-переработчики.
Старший Канаков опять за своё:
– Почему их власть не поправила?
Тут Никита допустил промашку, позволив себе высказать в упрёк собеседнику:
– Нельзя. У нас свободное ценообразование.
Григорий вскочил со стула, ударил в стол кулаком!
– Забудь при мне языком трепать! Ах ты, сукин сын! – Канаков поймал сына через стол за конец галстука и притянул к себе: – Как ты кучеряво научился? А ты забыл, как с железной кружкой стояли с братовьями, пока мать корову доит, и ждали, когда каждому прямо из титек нацедит, аж шапку пены ветерком сдувает? Это же молоко, продукт! Недобрый человек это затеял, сынок, и ты в изничтожении народа своего участвовать не будешь, не позволю! – И отпустил галстук.
Долго молчали. Старший Канаков сел ближе к столу сына:
– Никита, мы тебя всё время учили, и когда председателем ставили на собрании: думай об людях прежде всего. У тебя на коровнике со всей обслугой десятка четыре мужиков и баб. Ты, когда скотину увезёшь, как им в глаза станешь глядеть? Ты же их на погибель пустишь. А как жить?
Никита отошёл в угол, у зеркала поправил одежду, отёр лицо.
– Папка, не мы первые идём по этому пути, и никакой трагедии, будут жить подсобным хозяйством, ведь жили же до колхозов.
Слышал Канаков от друзей-товарищей, как живут сегодня в тех деревнях, где не осталось животноводства. Говорят, чины приезжали, не только убеждали, но и ножками топали на начальников, что скот держать невыгодно. Вот и увезли на длинных машинах, последний раз коровий плач слышали. Как же деревня без скотин? Если на ранней летней зорьке не щёлкнет длинный кнут пастуха, не заскрипят воротички в пригонах, не наделают коровы огромных лепёшек по всей улице, не выскочат бабы, прообнимавшиеся на солцевосходе с некстати замиловавшимся мужиком и рысью погнавшие коров вдогонку табуну, – разве это деревня? Так, выселка какая-то…
– Папка, решение принято, завтра придут скотовозы.
Отец промолчал. Где он просмотрел этого ребёнка, которому на роду было написано стать руководителем? И всё для того было, и грамота, и понятие, и людское уважение. Да, времена переменились, но человек с твёрдой верой и упругим характером не стал бы вот так болтаться, как говно в проруби. Что упустил, когда не сказал нужного слова или даже не врезал по шеяке? Как получилось, что его сын мыслит не как крестьянин, не как избранный народом руководитель, а совсем по-другому? Вот за работников, которых придется уволить с фермы, директор уже решил, что будут личным хозяйством заниматься, а ведь отец спрашивал, как он, Никита Канаков, жить собирается после того, как бездарно спустит коллективно нажитое добро.