Деревня на перепутье

— Что ж, Галинис? Стало быть, за счастьем едешь?

— Может, со мной захотел? — Ехидная улыбка перекосила костлявое, в сплошной паутине морщин лицо. Галинис прикрикнул на лошадей и, увязая в глубоком снегу, поплелся по обочине, придерживая рукой сани, груженные скудным крестьянским скарбом.

— Для нашего брата белый свет не шире нищенской сумы. Везде одни и те же золотые копи, — бросил ему вслед Лапинас. Он поправил двустволку на плече — из висевшего рядом с ней ягдташа торчали заячьи лапки — и презрительно сплюнул.

— Для тебя-то — копи… Известное дело… Тебе трудодень что был, что не был… Да что уж там… — Свистнул кнутом, будто обрывая свою жалобу. Храпели лошади, хлюпал снег, скрипел шаткий стол, взваленный на самый верх пожитков, да звякало на ухабах подвешенное сзади ведро, к позеленевшему днищу которого пристала щепотка родной земли, земли Лепгиряй.

— Бежит народ из нашего колхоза. Намедни Грузджюс с Монгирдасом уехали, теперь вот Галинис. Слыхал я, оба Гайгаласа навострили лыжи, — вздохнул Римша, шагавший следом за Лапинасом, и прикурил сигарету, которую сунул ему приятель.

— Тоже в «Молодую гвардию»? — Лапинас вытряс трубку. Стал набивать заново.

— Клямас вроде бы собирается на торфяник в Паюосте, а Кляме Истребок принюхивается в Уоленай, на цементный завод. Клямасу-то тяжелей. Хоть он и бригадир, да только и умеет, что орать. А торф глоткой не возьмешь. Истребок-то куда ни пойдет, нигде не пропадет. Шофер… Теперь машина на машине. Такие, как он, нарасхват.

— Люди мечутся, как пчелы из разоренного улья. — Лапинас выпустил клуб густого дыма и молча проследил, как он рассеивается в тихом послеполуденном воздухе. — Одни уезжают, другие приезжают, третьих хочешь не хочешь увозят. Такое уж время, Лукас, такое…

— Да вот… Супротив ветру не подуешь, Мотеюс.

— Подуть-то можно, Лукас, можно… — Мотеюс Лапинас поднял выпавшую варежку, сунул в карман полушубка; день был не из морозных. — Как по-твоему? Прочешем еще Каменные Ворота, или на сегодня хватит?

— Куда там… И так ноги в зад влезли…

— Ноги тебе баба вогнала, — ухмыльнулся Лапинас.

Они двинулись по большаку прямо к деревне. На плече у Лукаса Римши тоже болталась тугая,

перепачканная свежей кровью сумка. Только не покупная, а самодельная, из рядна. И ружье у него было попроще — одноствольное, и полушубок в заплатах, и на ногах не резиновые сапоги, как у Мотеюса, а лохматые, из коровьей шкуры, кожанцы; чтобы снег не набился, Римша спустил на носки штанины да еще обмотал их оборами.

Ростом он был невелик, коротконог, зато широк в плечах, крепок. В его пятьдесят лет никто бы не дал ему и сорока — его необычайно молодил по-женски пухлый рот.

Мотеюс Лапинас был на голову выше Лукаса. На сухощавом лице торчал длинный нос, который казался короче из-за рыжих буйных усов, каких не носил никто окрест, — их молодцевато закрученные кончики доходили чуть ли не до глаз. Под густыми с проседью бровями бегали зеленые, как у хорька, глаза. В мелких порыжевших зубах тлела трубка, которую Мотеюс не выпускал изо рта, даже творя молитву.

— Так вот, Лукас, — помолчав, вернулся он к прежней мысли. — Можно подуть и надо, только не пойми меня неправильно. Сколько-народу уехало, сколько еще уедет, а если у кого голова на плечах, того никаким ветром не сдует. Надо жить умеючи. Коли придется, свернись как еж в комочек. Пускай собака тявкает. Потявкает, надоест ей — и убежит. А ты опять вытягивайся и ползи куда надо. Но и ползти надо умеючи, Лукас, ох, умеючи.

— Пустеет Лепгиряй… Скудеет… Молодые выучатся и в городе остаются, а старики вот, как Галинис… — пробормотал Римша.

— Пускай себе едет! Родня он тебе, что ли? Дурень всю жизнь что-то ищет и не находит, а у разумного человека счастье под боком.

— Какое тут счастье, Мотеюс. Трудодня на табак не хватает, а сотки… Эх, у кого семьи нет, тот еще кое-как перемогается. А, скажем, если кто по уши ребятами обложился, то хоть с голоду подыхай…

— Ведь не на одни сотки живешь, Лукас, ох, не на одни… Нечего бога гневить. Золотые руки у тебя. А если чего недостает — колхозным добром пробавляешься. И я помогаю.

— Многие пробавляются…

Римша опустил глаза, покраснел от позорной правды. Но Мотеюс уже спохватился, что обидел приятеля:

— Куда там многие! Все хватают, коли удается, Лукас, ох, хватают.

— Не хочу… С души воротит… Давит меня чужое добро, будто могильный камень… Руки жжет… — хлынули слова из глубины груди, будто пробилась вода из омута Каменных Ворот ранней весной. — Лучше б ночей не спал, камни бы в гору днем и ночью таскал, только бы не брать чужого. Но что поделаешь, коли нужда заставляет?

— Где тут чужое, Лукас, где? — Лапинас полуобернулся, бросил на Римшу добрый, сочувствующий взгляд. — Теперь чужого нет. Вся земля, добро всякое теперь народа — твое тоже…

— Что законом запрещено, то не наше, Мотеюс. — Лукас снова вздохнул, нагнулся, погладил Мотеюсова пса Медведя, который, догнав охотников, бежал рядом с Лукасом. — Да вот правильно запрещено. Можно жить по-честному и в достатке, как в Павешвиле народ живет.

— Никак и ты собираешься за Галинисом в «Гвардию»? — усмехнулся Лапинас.