Деревня на перепутье
Шрифт:
«Жизнь и так сложна…» Святая правда. В воображении Арвидаса мелькнула сцена у изгороди. «Езжай! — хотел он закричать. — Катись куда угодно. Это самый разумный выход для всех троих…» Самый разумный? Правда? А почему и не самый легкий, самый простой и самый неправильный выход? Слабые людишки таким образом решают теорему вечного треугольника любви. Мы двое любим одну. Второй устраняется, и парочка
Арвидас несколько мгновений боролся с собой, только несколько мгновений, но ему показалось, что прошел целый час.
— Говоришь, на целину? — Он взял руку Мартинаса, которая все еще лежала на колене. — Что же, многие улетают за тысячи километров лечить душевные раны. Оставляют свои лепгиряи на волю судьбы и летят, как птицы в теплые страны, будто здесь места мало. А наша земля плачет, истосковавшись по трудовым рукам. Искателей счастья хватало во все времена, особенно если еще ради тщеславия им прицепляют имя героя. Герой… Истинное геройство работать за копейки, не зная, получишь ли даже их осенью, а не лететь туда, где сулят кусок пожирнее. Человек, который не любят своей земли, не многого стоит.
— Не говори! — Мартинас раздраженно вытащил руку. — Я не из-за этого, сам знаешь.
— Конечно, не из-за этого, но какая разница, бросаешь ты свою деревню в поисках счастья (будто оно только на целине водится) или убегая от несчастья? Неужто можно убежать куда-то от самого себя? Чепуха! Ты хорошо сказал о пересадке деревьев, но не совсем правильно. Человек не дерево. Дерево вырывает буря, и оно больше не прирастает, а сильный человек после каждой бури сызнова пускает корни и становится еще сильнее. Надо быть сильным, стараться стать таким. А прячась от ветра, таким не станешь. Нет, ты никуда не уедешь из Лепгиряй, Мартинас.
Мартинас встал.
— Я не знал, что ты не любишь свою жену, — сказал он с несмелой надеждой в голосе.
— Нет, я ее люблю, Мартинас. Но верю в себя.
— А в нее?
— Любовь не зависит от одного человека.
— Мне кажется, ты передумаешь, Арвидас. Так или сяк,
— Если пожалеет, то пожалеет один. Только один. Но и тот зря, если сам будет виноват.
Мартинас ничего не ответил — он стоял, устремив застывший взгляд на раскинувшуюся вдалеке деревню. Там, в пестром стаде столпившихся изб, когда-то стояла и его родная лачуга. Только камни от фундамента и остались. Мартинас зажмурился, и из глубин сознания, как драгоценный камень, отшлифованный многими миллионами лет, всплыла картина далекого детства. Нет, этот человек не был его отцом, отец тогда давно уже умер. Этот человек пришел засеять матери ее землю. Он был сеятелем. Он брел по рыхлому полю, выпуская из обеих рук сероватые облачка зерна, а Мартинас шел рядом и помечал соломой полосу. Ноги сеятеля были большие, в лохматых кожанцах, и следочки Мартинаса рядом с его следами казались стежкой живой нитки. Но они шли рядом и — это было самое важное — они оба были сеятелями. Осенью тот же человек пришел помочь матери сжать поле. Он позвал Мартинаса и показал на жнивье несколько вмятин — больших и малых. «Это наши следы. Человек, где бы он ни прошел, всюду оставляет хорошие или дурные следы. Следы, на которых вырос такой добрый урожай, не могут быть дурными». Это сказал сеятель. И Мартинас поверил; ему было хорошо, что рядом с большими следами остались и его крохотные. «Землю надо уважать и любить как свою настоящую мать. Тогда и она будет любить человека. Прислушайся хорошенько, приложись ухом, и услышишь, как она дышит». Это тоже были слова сеятеля. И Мартинас тоже в них поверил.
И теперь он стоял, очарованный детскими воспоминаниями, которые всплыли из тумана забытья, словно башни зачарованного замка, и вновь услышал глубокое дыхание земли, родной земли, на которой отпечатались его детские следы и которая слишком просолена потом и пропитана кровью близких, чтобы можно было с легким сердцем оторваться от ее груди.
1956—1964 гг.
Кяпаляй — Пувочяй — Вильнюс