Деревья-музыканты
Шрифт:
Эдгар Осмен так ничего и не добился в жизни. Всего лишь лейтенант. Да, разумеется, он состоит в личной охране президента республики, — но, в конце концов, просто младший офицер. На большее Эдгар уже не надеялся и готов был на все махнуть рукой — отчасти из отвращения к самому себе, а главное — из-за реалистического склада ума. Он пришел к такому убеждению: выбраться из болота можно, лишь заручившись поддержкой во влиятельных кругах, в политических сферах. Иметь зацепку, черт возьми! Иметь родных, с которыми люди вынуждены считаться, иметь протекцию в гареме президента, влиятельных друзей, наконец хоть маленькую кубышку — тогда при случае можно купить чью-нибудь совесть, а настанут черные дни — не умереть с голоду. И не только добиться чего-то, но удержаться и потом двинуться дальше, карабкаться все выше и выше. А оступишься, пошатнешься, упадешь — это ведь неизбежно! — суметь подняться, оправиться и лезть дальше. Без родни, без друзей, без денег нечего и пытаться. Какая у него родня? Мать — мелкая лавочница, провинциальная бой-баба, политиканствует в маленьком городишке! О братьях лучше и не говорить; братцы друг друга стоят:
И Эдгар ждал случая терпеливо и стойко. В одном ему несомненно повезло: вылеплен он был из того же теста, что и какой-нибудь негритянский царек, — та же покорность судьбе, те же необузданные аппетиты. Самые невероятные мечты — и вера в свою звезду. И внезапные вспышки нежности к людям, подобные тропической грозе посреди жесточайшей засухи... Эдгар не боялся жизни, не страшился заплатить за преуспеяние любую цену, — настоящий князь тьмы, одержимый страстями и миражами... Блестящие стеклянные бусы, треуголки с плюмажем, удивительные музыкальные шкатулки с загадочными фигурками механических танцовщиц... Да, точно так же, как эти африканские царьки, печальные владыки времен работорговли, он сидел и терпеливо ждал, когда к нему явится купец за черным товаром и потребует рук, ног, сердец его врагов — его братьев. Что такое жизнь? Разве не по воле богов сердце человеческое гложут термиты желания?
Эдгар Осмен верил в демонов, которые требуют человеческой крови за исполнение дерзновенной мечты. Препятствия не страшили его. Он чувствовал себя в силах доказать, что у его современников, мнящих себя цивилизованными людьми, точно такие же правила морали, какие действовали тысячелетиями варварства. На его взгляд, в мире по существу ничто не изменилось; лишь слова, фразы, формы господства стали немножко иными. Наслаждение, счастье — это плоды эгоизма, и добыть их можно только за счет других людей. Он презирал хитроумные уловки, тонкости, сантименты. Он хотел разить наверняка, беспощадно, как молния, сверкнувшая неумолимым зигзагом... Мир жил и всегда будет жить кровью, только кровью, кровавыми слезами, кровавым потом!
— Мир? Мир состоит из людей. Из коршунов и их жертв, — отвечал он, когда какой-нибудь краснобай пытался пробить броню его упрямого молчания и завести с ним спор о смысле бытия.
Однажды вечером, когда лейтенант Эдгар Осмен проходил по веранде семейного пансиона, где он снимал комнату, его окликнули из группы молодых людей:
— Вы что же, лейтенант? Уже не хотите узнавать старых друзей!
Это были студенты-медики. В ночной тишине раздавались раскаты веселого смеха.
— Скажите-ка, лейтенант, так ли уж обязательно знать анатомию, чтобы по всем правилам искусства тюкнуть человека по черепу? Не желаете ли хватить Арманьяка по башке, а то он несет всякую чепуху насчет строения черепных костей...
Эти стрелы с милой улыбкой пустил в лейтенанта Осмена его собственный двоюродный братец Эрнест Кормье. Эдгар мгновение смотрел на него тяжелым взглядом, потом заставил себя улыбнуться и обменялся рукопожатиями со всей компанией. В последнее время он не знал, как держать себя с кузеном и его друзьями. Многих из них он помнил еще с той поры, когда они протирали штаны за партами лицея Петиона; кроме них, ему почти не с кем было словом перемолвиться в этой проклятой столице, которую оказалось так трудно завоевать. Он чувствовал, что теперь они относятся к нему уже не так, как прежде; что-то изменилось. Но что? Быть может, они и сами не отдают себе в этом отчета?.. Да, да, несомненно, у них появились какие-то новые нотки. И это постоянное подшучиванье над ним — правда, оно никогда не переходит границ дозволенного. Интересно, что они ему сейчас предложат, — партию в покер? У него было смутное ощущение, что против него составилась молчаливая коалиция. К тому же они, видно, сговорились выманивать у него деньги в долг — и наверняка без отдачи. И о своих любовных похождениях они ему больше не говорят...
— Ну, так как же? Значит, не хочешь нам рассказать, что ты выкинул этой ночью? А ведь обычно ром развязывает тебе язык. Э, голубчик, да ты, я вижу, хватил изрядно! Ублажил себя, верно?
Эдгар махнул на прощанье рукой, и этот неопределенный жест относился скорее к нему самому, чем к приятелям... Усталость, незадачливость, скука...
Усталость, незадачливость и скука преследовали Эдгара Осмена повсюду, где ему приходилось служить, — в двух десятках гарнизонов и в доброй сотне городишек и деревень. Но в столице он особенно жестоко — гораздо больше, чем где бы то ни было, больше, чем в своем родном Сен-Марке, — страдал от презрительного высокомерия высшего общества, в которое его влекло неудержимо. Всякий раз, как он осмеливался переступить невидимую черту, которой эта безмозглая и беспощадная буржуазия, разделяющая людей на касты по цвету кожи, ограждает свои владения, — ему давали вежливые, но весьма чувствительные щелчки по самолюбию. Ради чего сделали бы для него исключение? Он не обладал оружием против этих господ, чтобы принудить их принять его в свой круг. Ах, как он ненавидел этот большой многоцветный город и его волшебные виллы, каменные кружева дворцов, утопающих в зелени и цветах, ненавидел благоухающие сады, где нежатся недоступные ему женщины, чья кожа тронута червонным золотом всех оттенков, женщины чувственные до мозга костей, с искрящимся, как шампанское, умом, женщины яркие, нарядные, блистающие сказочными драгоценностями... Неужто до конца дней своих будет он прозябать в своей серенькой среде, застряв где-то на полпути от настоящего мрака к настоящему свету? Он потерял вкус к истинным
— Да, неудачник! Я неудачник!..
Но, черт побери, ведь не единственный же он неудачник на свете! Будь что будет! Не стоит загадывать! И чаще всего тоскливые раздумья кончались кабаком, грязной зловонной дырой.
Словно не замечая последнего всплеска насмешливых восклицаний, он еще раз уклончиво помахал друзьям рукой. Медленно поднимался он по лестнице, с каким-то странным удовлетворением слушая, как пронзительно скрипят под его тяжелым шагом рассохшиеся ступени, шел с полузакрытыми глазами, поглаживая ладонью полированные перила; горькая складка залегла в уголках его рта. Доброй тебе ночи, смеющаяся молодость! Доброй вам ночи, все помыслы, хорошие и плохие, и тебе, терпеливость усилий, и вам, и вам, и вам, обманчивые слова, ласковая волна надежды, бесконечный труд, беззаботность, легкомыслие, зависть, нечаянная жестокость, злоба... Он открыл дверь, вошел в свою комнату, заперся на задвижку, постоял пошатываясь, потом, волоча ноги, добрел до зеркального шкафа. Собрав все силы, щелкнул каблуками, вытянулся во фронт и отдал честь собственному отражению. На губах блуждала сардоническая улыбка.
Не раздеваясь, он повалился на кровать. Под тяжестью большого тела протяжно застонали пружины; стон рассыпался стайкой коротких жалобных всхлипываний. Эдгар лежал неподвижно, уткнувшись лицом в подушку. Старался сосредоточиться, прогнать винные пары, окутавшие мозг. Прогнать туман, — но сохранить подольше это возбужденное состояние, эту обостренность всех чувств и способностей. И тогда пронесется в мозгу фильм о его будущем. Да, именно фильм. Там, где другие взвешивали, прикидывали, рассуждали, — он видел. Внезапно его пронзило странное ощущение — уверенность, что однажды он уже пережил этот миг, пережил в такой же час, в той же комнате. Чувство тайны властно надвинулось на него, впечатление чего-то сверхъестественного было упорным, цепким, манило и влекло. Такие, как он, молчальники никогда и никому не выдают секретов сердца, странностей своего «я», никому не говорят о тех мгновениях, когда человеку кажется, что он соприкоснулся с необычным и жгучим, с чем-то запутанным, как клубок водорослей, податливым и упругим, как морская губка, — с первозданной таинственностью бытия. Она, эта непостижимая стихия, пронизывала порой его внутренний мир, взбаламучивала холодную гладь души, заглядывала в темные казематы памяти. Кто он такой? Самоучка, ничего не читал, верил только собственному чутью; все, что не было связано с делами службы, оставалось для него книгой за семью печатями. И все же!.. Все же — в силу особого склада души — он был близок самым первоосновам жизни. Истинный «сын мансенильи» [2] , он жил интуицией. Слова были ему не нужны.
2
Мансенилья — растение из семейства молочаевых; в народе ему приписывают волшебные свойства (прим. автора).
Этой ночью следовало обо всем поразмыслить — спокойно, неторопливо. Пора наконец принять решение. Он не колебался, нет, — но разгадать замыслы президента, понять его игру — необходимо. Если тут поставлена ловушка, если вся затея не сулит лично ему никакой выгоды, — надо ловко увильнуть. Что если восходит наконец его звезда! Вдруг президент понял, что за человек перед ним? Однако надо знать, кем будет он в игре: равноправным партнером или простым исполнителем, наемником, жалкой спичкой, которую выбросят, едва успев ею чиркнуть. Нет! Уж если он окажется статистом — значит, сам виноват, значит, не способен подчинить своей воле эту банду грабителей, вытребовать себе за сообщничество солидный куш при дележе добычи, значит, он не умеет шантажировать. Люди познаются в момент самого действия, в огне битвы, — остальное предоставим моралистам... В иных шахматных партиях, когда на доске сталкиваются силы преисподней, бывает, что поле, занятое простой пешкой, вдруг окажется геометрическим местом решающего удара, и вот эта пешка берет командование всеми операциями в свои руки, подчиняет себе короля, ферзя, все главные фигуры и заставляет их танцевать под властью своего колдовского магнетизма.
Эдгар Осмен поднялся, сел на край кровати и задумался, подпирая руками голову. Честное слово, он даже будет рад, если президентский проект и в самом деле произведет в стране переворот. Он чувствовал в себе силы создать нечто совершенно ужасающее и величественное, под стать гигантским начинаниям Кристофа [3] в период Северной монархии. Укрепленные замки, дворцы, трудовые армии, строжайшая регламентация жизни, немыслимая иерархия, железная дисциплина... Увы! Все осталось прежним: бесчеловечность, жестокая эксплуатация, презрение к человеку. В правящей олигархии начисто исчезло чувство национального величия. Сибарит, обладающий творческой жилкой, — еще куда ни шло. Но ведь теперь тираны стали пигмеями. Поднятые на щит, они являют собой печальное зрелище. Экое гнилье... Где уж им придать своему самодурству хотя бы видимость величия!..
3
Кристоф — преемник императора Дессалина, основоположник феодальной доктрины на Гаити (прим. автора).