Деревья-музыканты

Алексис Жак Стефен

Парни нерешительно приблизились к тому месту, где музыкант отважился наигрывать зажигательную «махи»... Они окружили его и, присев на корточки, стали покачивать в такт музыке головами. Когда же под пальцами музыканта зазвучал мотив «конго-ларижель», в вечернее небо взмыла песня. Какая-то девушка подозвала взглядом легконогого парня. И, трепетно обнявшись, они унеслись в танце.

На западе древнее солнце опустилось на ложе из разноцветных облаков, а с востока уже спешила ночь, окутывая синим сумраком природу, развеселившуюся от бодрых звуков тамбурина. Пляшите, братья! Попирайте ногами горькое, тупое, бесцветное, вязкое уныние! Творите радость даже в пучине скорби, пусть голод и любовь вновь пробудятся в ваших поникших телах. Голод и любовь — вот два сосца, питающие жизнь, но человек может сознательно возродить свое сердце благодаря

источникам радости, которые он сам изобрел... Переплетаются спирали звуков и ритмов, могучая поэзия колыхающихся в танце человеческих тел вносит разброд в штурмовые колонны несчастья; волшебство красок, колдовские чары воспоминаний и всесильная вера в чудеса земли рассеивают безнадежность... Танцуйте же, братья! Веселитесь, стряхните иней, осевший на вашей душе, танцуйте и возвращайтесь к жизни.

Ночь, крадучись, пришла в озерный край, затем отступила перед ослепительным сиянием утра. Крестьяне договорились убрать в этот день маленький погост, на котором покоились их близкие: вырвать буйные травы, вскормленные прахом усопших, убрать камни и песок, нанесенные потоками воды в пору дождей, вымыть прямоугольные надгробные плиты и побелить их известкой. Никто не знал, надолго ли будет заброшено маленькое сельское кладбище, сколько времени останутся покойники под пятою пришельцев! Почет предкам! Почет мертвым! Невидимые окружают нас, говорили крестьяне, они следят за нами, все знают и карают грешников.

— Не так давно, — уверял кто-то, — невидимые убили у меня корову!.. И знаете, из-за пустяков! Я забыл зажечь свечу на могиле тех, кто дал мне землю и жизнь...

— Почет мертвым! — отвечает другой. — Воздавая им честь, мы знаем, что и сами не совсем умрем.

Почет мертвым, говорю я, ибо это свидетельствует о нерушимой связи между старыми и новыми ценностями. Почет мертвым, ибо это единственный залог того, что любая страна сохранит, несмотря на перемены, преемственность, без которой нет ни племени, ни народа, ни человечества. Почет мертвым!..

Крестьяне передали властям межевые планы, купчие крепости, метрические свидетельства и прочие документы, чтобы получить возмещение за отнятые земли. Как бы то ни было, у подлинных хозяев останутся на погосте мертвые, которые будут охранять владения живых и благословлять изгнанников. Крестьяне верили в это от всей души. Помогите нам, дорогие усопшие! Маленькое сельское кладбище полно народу и жизни, мачете блещут над каменистой почвой, могильные плиты возникают из зеленой оболочки трав и кустов. От известкового раствора идет резкий неприятный запах, горят свечи небеленого воска, и на могилах вырастают горы цветов. Почет мертвым! Люди работают тесными рядами и поют, не умолкая.

В ту минуту, когда крестьяне меньше всего ожидали этого, прибежал со всех ног запыхавшийся мальчонка и поднял тревогу: шесть бульдозеров двигаются по пыльной дороге, оставляя за собой зубчатые следы. Они уже проехали рощицу желтых бамбуков возле хижины Жюстена Корбейя и теперь идут прямо на деревню. Все бросились домой. Прибежавшие первыми остановились как вкопанные. Под наблюдением лейтенанта Осмена, окруженного несколькими «мериканами» и взводом жандармов, бульдозеры уже крушили деревенские хижины. Крестьяне кинулись было вперед.

— Стой! — крикнул лейтенант. — Ни с места! Вас предупредили еще четыре дня назад! Вам давно следовало вытряхнуться отсюда. Назад, или я прикажу оттеснить вас!

Жандармы двинулись на них с ружьями наперевес. Крестьяне отпрянули. Затем, помедлив немного, они поспешили к своим домам, чтобы спасти то, что еще можно было спасти.

После бульдозеров не остается ничего, ровным счетом ничего — лишь пыль каменной кладки, расплющенные вязанки камыша, покрывавшие крышу, да смятый, разметанный по земле золотистый сноп, украшавший верхушку кровли. Не остается ничего, слышится только отчаянный вопль — это люди прощаются со своим гнездом; вопль долго звучит в воздухе, замирает и возрождается то там, то тут, при каждом разрушенном доме. Не смолкает одышливый кашель машин, дьявольский грохот хижин, дрожащих в предсмертных судорогах, треск деревьев, карканье каосов, летающих над деревней, испуганное ржание взвившегося на дыбы коня, лай собак, зловещий хруст столбов, на которых недавно покачивались маисовые гуаны [81] . Машины опьянели. Они мечутся от одной группы хижин к другой. Они крушат надежды, распыляют давнишние грезы людей,

уничтожают плоды терпеливых усилий трех-четырех поколений, обрывают красные венчики бугенвилии, распустившейся этой весной... Машины уходят, оставляя за собой развалины, пепел, гнев... Как много горя! Как много-много горя! Вы сему свидетели, земля и небо, зеленые пальмы и кактусы, золотые огни солнца!.. Чтобы не видеть больше бульдозеров, семьи торопливо тащатся по дороге с поклажей на спине, как муравьи. Другие цепляются, точно наседки, за свои разрушенные гнезда, и жандармы гонят несчастных прочь ударами прикладов.

81

Гуаны — большие связки маисовых початков, которые принято вешать на деревья или на столбы возле дома (прим. автора).

Шантерель, подруга Шаванна Жан-Жиля, легла плашмя перед бульдозером. Старуха Клемезина Дьебальфей словно с ума сошла: она в гневе стала топать ногами и хотела броситься на белых. С трудом удалось усмирить ее. Мельвиль Лароз, музыкант, игравший на тамбурине, застыл в неподвижности, похожий на бронзовое изваяние, а из глаз его лились безмолвные слезы. Жуаез Питу, окруженная своей грязной орущей детворой, вопила, пока не охрипла, и тут же от отчаяния и усталости свалилась на землю.

Одни семьи уходили куда-то по дороге, другие сидели на развалинах своего дома и, казалось, ничего не понимали, третьи бесцельно бродили по окрестностям.

Когда бульдозеры направились к хижине генерала Мирасена, оказалось, что хозяин стоит посреди двора, держа в руках свое охотничье ружье. Перед этим он велел уйти всем своим домашним. Бульдозеры остановились. Вызвали лейтенанта. Он тут же прибежал и отдал приказ жандармам. Взяв ружье на изготовку, генерал Мирасен ждал. Жандармы пригнулись к земле и пошли на него. Эдгар Осмен шел впереди с револьвером в руке; время от времени он останавливался и кричал старику:

— Бросьте ружье! Всякое сопротивление бесполезно! Бросьте ружье, говорят вам. Приказываю вам во имя закона!..

Генерал Мирасен выпрямился во весь рост и тщательно целился, прижавшись щекой к прикладу.

— Бросьте ружье...

Грянул выстрел, и лейтенант не успел закончить начатой фразы. Он дико вскрикнул и рухнул на землю. Поставив ружье на землю, генерал Мирасен торопливо перекрестился, вложил дуло себе в рот и снова выстрелил.

Гонаибо неслышно вошел в свою хижину. Остановившись на миг, он посмотрел на светлое пятно в углу. Там, скорчившись на циновке, тревожно спала Гармониза. Над ее головой рой неугомонных комаров выделывал фигуры высшего пилотажа. Она дергалась, встряхивала волосами, гримасничала, пытаясь прогнать их. Гонаибо подошел и, тихонько ударяя в ладоши, учинил целое побоище комаров. Эти негромкие хлопки вызвали у спящей бессознательную реакцию; она забеспокоилась и резким движением повернулась лицом к стене. Почти все комары были перебиты, уцелел один или два. Все же Гонаибо вышел из хижины, сорвал несколько листьев бальзамина и, вернувшись, растер их между пальцами. По комнате разлился сильный, одуряющий, сладкий запах. Гонаибо положил смятые листья возле головы Гармонизы и вытянулся рядом с ней. Несмотря на избавление от комаров, Гармониза никак не могла успокоиться. Свернувшись в комочек, она, казалось, что-то напевала про себя, но слезы подступали у нее к горлу, и песня походила на рыдание. Очевидно, Гармонизу постигло большое горе. Гонаибо осторожно положил руку на ее плечо. Она замолчала, затем возобновила свою прерывистую жалобу, но только тише и глуше.

Гонаибо не хотелось спать. Он смотрел на балки соломенной крыши и размышлял. Да, все кончено. Упрямиться было бы безумием... Надо уходить. Но он никак не мог решиться на это. Ночью он, сам не свой, обошел все окрестности. Сумрак, посеребренный лунным светом, затерявшаяся в ночи лошадь, сады, опустошенные бульдозерами, похотливые и злобные вопли диких кошек, чуть слышный бег мангустов, спешащих на покинутые поля, семьи изгнанников, уснувшие под деревом, среди развалин, горбатые взъерошенные, потрескавшиеся, облезлые холмы, шершавое прикосновение ветра, неумолчные шорохи ночной жизни, голос молчания, короткий разговор, оборвавшийся на полуслове в опустевшей деревне, — вот что запало ему в душу в эту злополучную ночь. Завтра здесь уже никого не останется, только сельскохозяйственные машины будут с хриплой одышкой работать на завоеванных просторах.