Деревянная грамота
Шрифт:
— Да ведь у самого Кремля-то я его, дурака, и потерял. Шли вместе, я отвернулся, знакомцу поклонился, а он и пропал! — пожаловался Третьяк. У нас на него вся надежда была, он же голосистый! Прибаутки все знает, потешки, поет, пляшет. Не иначе — бойцы сманили! Им ведь тоже скоморох нужен, накрачей — в накры бить. И ведь уж совсем срядились, и слово дал, что с другой ватагой не пойдет…
— Коли найдем — куда присылать? — спросил Богдаш.
Третьяк задумался.
— Да он, поди, и сам знает, где нас искать, — осторожно сказал скоморох.
И то верно — мало ли кто признает
Третьяк обещал прислать за конюхами, когда на Масленицу начнутся представления. Праздник длится неделю, весь город шумит и гудит, за всяким бездельником, питухом и горлопаном стрелецкие караулы не угонятся, сами, поди, к последнему деньку ногами кренделя выписывать станут. Вот и повезет, с Божьей помощью, показать свое мастерство, потешить москвичей да и денежек набрать побольше…
Расставшись со скоморохом, конюхи пошли выбирать большой нарядный калач в два алтына ценой. Перебрав и перетрогав немалое количество этого добра, изругав матерно пятерых сидельцев и получив в ответ пуда полтора того добра, что на вороту не виснет, взяли самый упругий, самый румяный.
— У меня тесто скважистое, — хвалился продавец. — Мой и за неделю не зачерствеет!
Подарок поскорее, пока хватает силы удержаться и не отломить кусочек, понесли в Кремль.
— Семейка сказывал, по-татарски «калач» значит — будь голодный. Должно быть, даже если сыт по горло, увидишь — и есть захочешь, — объяснил Богдаш. — Давай, поторапливайся! Не то за другим калачом возвращаться придется!
Словно напрочь забыл, что Данила хромает!
Стараясь идти ровно, Данила поспешал следом. Не хныкать же — подожди, дяденька, ножка болит! А тут еще и снег с неба рухнул — как будто нарочно его там неделю копили да весь на Красную площадь и вывалили. Поневоле спешить нужно — такой здоровый калач за пазуху не спрячешь.
У Никольских ворот кто-то пихнул Данилу в бок. Человек, видать, спешил да только семь раз подумать надо, прежде чем с государевыми конюхами так обходиться. Данила рванул наглеца за рукав, норовя поставить к себе лицом, и тот, скользя, повернулся. Но тут же стряхнул с себя Данилину руку и, боком ввалившись в толпу, замешался в ней, пропал за снегопадом.
— Томила! — крикнул парень.
— Чего орешь? — обернулся к нему Богдаш.
— Я Томилу видел!
— Ну и что? Невелико сокровище, чтобы из-за него глотку драть. Третьяк его потерял — он пусть и орет.
— Я его добуду! — грозно заявил Данила. И кинулся следом.
О том, что Томила дружил с кулачными бойцами, был своим человеком в их любимом кружечном дворе, «Ленивке», да и сам считался бойцом не из последних, Данила не то чтобы не подумал, нет, скорее даже очень хорошо об этом подумал. Да ведь он шел не один и был уверен, что Богдаш его в беде не бросит. А Богдан Желвак — косая сажень в плечах и злость в драке неописуемая. Как будто всему миру мстит за то, что рос подкидышем в богадельне.
Данила не ошибся — Богдаш поспешил следом.
— Ишь, уковылял! — с тем товарищ поймал его за плечо. — На кой тебе
— Гляди ты — к Земскому приказу прибился!
Томила и впрямь был обнаружен у самого приказного крыльца. Но наверх всходить не стал, а сразу затесался в толпу челобитчиков. Ростом он был с Желвака, и его высокий остроконечный меховой колпак торчал приметно.
— Может, с кляузой туда приплелся?
— На Третьяка с ватагой, что ли, просить?
Сама мысль, что скоморох открыто зайдет в приказ и станет там пространно излагать свои скоморошьи беды, насмешила конюхов чрезвычайно.
Они вошли в Никольские ворота и через весь Кремль направились к Аргамачьим конюшням. Там припрятали калач и занялись обычными своими делами — уж чего-чего, а дел на конюшнях всегда хватало.
Вечером собрались в Тимофеевой избенке. Были позваны дед Акишев, без которого ни одно празднование не обходилось, и кое-кто из стряпчих конюхов. Данила, как самый младший, был на подхвате и помогал накрыть на стол.
Это было нехитрое мужское застолье — с солеными огурцами да рыжиками, с квашеной капусткой, с мясным пирогом, все — покупное, с торга, и лежали посередке пять румяных дареных калачей, одинаковых, как будто один пекарь лепил.
Наконец, когда все миски, чарки, баклажки и сулейки уже стояли в должном порядке, Данила присоединился к старшим.
Разлили по чаркам зеленоватое вино, поднесли к губам и дружно повернулись к имениннику. Сейчас бы полагалось первым делом выпить за царя-батюшку, потом за все царское семейство, и добраться до Тимофея понемногу, когда уж большая баклага будет на исходе. Но все за столом были свои, долго засиживаться и много пить не собирались. Опять же — не пированье, чтобы свято порядки соблюдать.
— Быть добру! — сказал Тимофей и совсем было отхлебнул вина, но в дверь постучали.
— Заходи, добрый человек! — позвал именинник.
Дверь приоткрылась, но гость на пороге не встал. Он глядел из холодной темноты, словно требуя, чтобы к нему туда вышли. И лицо гостя было собравшимся знакомо — Семейка, поставив чарку, направился в сени. Просовещался он с гостем недолго, выпроводил его, вернулся и сказал:
— Велено в Верх поспешать. Тебе, Богдаш, Тимоше, мне и Даниле.
— На ночь глядя? Ишь, неймется им! — удивился было Родька Анофриев, но удивление было с изрядной долей зависти — его-то, питуха ведомого, никто за важным делом в Верх не позовет…
— Быть добру! — упрямо повторил Тимофей и единым духом выпил чарку. Ешьте, пейте, гости дорогие. А мы, может, еще и вернемся.
Приказ тайных дел размещался при самых государевых покоях, чтобы дьяк Дементий Башмаков со своими подьячими всегда был под рукой.
Конюхи прошли узким и низким коридорчиком, встали перед дверью с полукруглым верхом и, как по приказу, перекрестились. После чего Тимофей, как самый старший, поскребся ногтем.
— Заходите живо! — велел Башмаков.
Он был в покоях один, и по лицу видно — сильно чем-то озадачен. Настолько озадачен, что четыре человека ему в пояс поклонились — а он на них и не взглянул, уставясь в разложенные по столу столбцы.