Деревянная грамота
Шрифт:
В трех шагах от самого Кремля?!.
О том, что нападение-то было — на земского ярыжку, а подьячему досталось заодно, в тот миг никто и не подумал.
Земский приказ встал на дыбы!
Протасьев, неимоверно ругаясь, грохнул кулаком по столу — горшок с клеем подскочил и раскололся, все кинулись спасать готовые столбцы и чистую бумагу. Аникушка Давыдов порывался сам бежать со стрелецким караулом ловить налетчиков. Емельян Колесников грозился всю Москву вверх дном перевернуть, а особливо — Разбойный приказ, потому что налетчики уж точно пришлые,
На Деревнина вдруг напала икота. И Стеньке, пока его отпаивали ледяной водой, пришлось отвечать на все вопросы.
Тут и стало ясно, что налетчики едва не совершили смертоубийства из-за деревянной книжицы…
— Точно вытащили? — не поверил ушам Колесников.
Стенька распахнул тулуп:
— Вот тут лежала! Чуть меня, сироту, не удавили из-за этой блядской грамоты!
Осознав случившуюся нелепицу, подьячие как-то сразу замолчали…
— А грамотка-то непростая… — молвил Аникей.
— Еретическая, говорят тебе!.. — не слишком уверенно добавил Протасьев.
И тут в полной тишине из угла раздался бас:
— А мне-то как быть, батюшки, кормильцы? Товар стоит не прибранный, все разворуют!
Это напомнил о себе всеми позабытый Васька Похлебкин.
Коршунами налетели на него подьячие:
— У тебя в санях тело нашли! Что за тело? Не знаешь? Должен знать! Через это твое тело чуть людей не убили!..
— Да не знаю я ни черта!..
Ругались и разбирались допоздна.
Кто ни заглядывал в приказ — все слышали возмутительную повесть о нападении. И где! В трех шагах! На Никольской!..
Так этого дела оставлять нельзя.
Проучить налетчиков следует — чтобы всей Москве неповадно было!
Пусть знают, каково Земский приказ задевать!
Когда Деревнина отправили домой на извозчике с Аникеем Давыдовым, когда заново отобрали сказку у Похлебкина, старые приказные орлы, Протасьев с Колесниковым, усадили Стеньку перед собой и так принялись допрашивать бедняга вспотел.
— Одно из двух, — сказал Протасьев. — Либо тот еретик, Арсений Грек, догадался и своих людишек за вами выслал — грамоту отобрать, уж больно полюбилась, либо, Степа, кто-то еще на торгу приметил, как ты ее в приказ понес, и шел за тобой, и вас с Деревниным попросту выследил.
— Да Грек же! — воскликнул Стенька. — Он старичишка драчливый, все бы ему воевать! Я и в келье-то у него насилу ту грамоту отнял!
— Не вопи. Ступай-ка лучше домой, время позднее, да берегись, как бы вдругорядь не напали. А завтра пойдешь туда, где вся эта докука приключилась, поспрашиваешь. Может, кто вокруг того места крутился, и торговые люди его приметили?
— Безнадежная затея, — не одобрил Колесников.
— У тебя что получше найдется?
Пора было расходиться. Стенька вышел разом с Протасьевым.
Странно было видеть пространство у крыльца Земского приказа пустым. Тут обычно
— Что ж это Емельян застрял? — спросил Семен Алексеевич.
Стенька оглянулся.
Никто не спускался по ступеням — зато некая черная тень взлетела по ним торопливо и толкнула дверь.
— Кого еще черт на ночь глядя несет? — спросил Стенька.
Но не возвращаться же было.
— Может, Емельян с кем условился? — предположил Протасьев. — Мало ли из Верха кто? Такой человек, что и днем ему приходить невместно, и к себе позвать не может? Дела-то разные бывают. Вот как-то у государыни из покоев чарка пропала — тоже ведь и нам потрудиться пришлось…
И они побрели дальше.
Треклятый Голован опять отличился.
— Данила!!! — заорал Богдаш, но было поздно. Парень уже летел в одну сторону, а ведро с водой — в другую.
Богдаш кинулся помогать приятелю.
— Кость-то цела?
Данила ощупал бедро. Больно было чуть ли не до слез.
— Цела вроде…
— Что ж ты не поберегся? — принялся поучать, стоя рядом на корточках, Богдаш. — Знал же, что это за песья лодыга! Я гляжу — он ногу-то к пузу подтягивает и на тебя косится, а харя такая скверная! И как лягнет вбок! Сколько живу — ни разу не видывал, чтобы лошадь вот так, от пуза вбок, копытом била!
— Это он мне что-то припомнил, — Данила вздохнул, припоминая. — Может, что я ему вчера не первому корм задал? И кусаться он лез намедни, да по губе схлопотал…
— Возьми кнут да и поучи его, — велел, подойдя, дед Акишев. — Не то вообразит, будто он тут главный! И будешь ты с ним горькие слезы проливать.
Данила поднялся, взял протянутый кнут, хромая, подошел поближе и пару раз оплел Голована по крупу. Тот подался в сторону, глядя так разумно, будто словами выговаривал:
— А все равно я тебя сильнее уел, чем ты меня!
— Ну, что с ним станешь делать? — спросил Данила. — На мясо разве пустить?
— Коли всех норовистых бахматов на мясо — кого седлать будем? Аргамаков, что ли? — полюбопытствовал Богдаш. — Так они свой жир еле волочат! Ну, сам идти сможешь? Или на закорки тебя брать?
— Сам управлюсь! — Данила не любил принимать помощь. То есть, от Тимофея Озорного или от Семейки Амосова — еще мог бы, но не от языкастого и ядовитого Богдана Желвака.
— Как знаешь.
Богдаш пошел по проходу меж стойлами — высокий, едва не головой под самый потолок, и кудри его, удивительной желтизны, были в полумраке как широкий огонек свечи.
— Ишь ты — государевы аргамаки жир еле волочат… — неодобрительно проворчал дед Акишев.
— А то нет? — удивился Данила. Красавцы-то они были холеные, с лебедиными шеями, и знатно выступали под боярами, звеня заменяющими поводья гремячими цепями, бубенцами на запястьях и даже цепочками в два-три звена на подковах, но коли погнать взапуски любого из этих коней с Голованом, то на первой же версте и станет ясно, что против бахмата им делать нечего.