Деревянная грамота

Трускиновская Далия Мейеровна

Мешок был хоть и не пушинка, однако мертвое тело в себе вряд ли содержал. И шел от него запах… Данила, не хуже Голована, принюхался. Запах был чем-то знаком.

Но, коли внутри не мертвец, то и няньчиться с мешком было бы смешно. Данила подхватил его, перекинул через конскую холку, сам сел в седло и поскакал вдогонку за подозрительными санями и лихими товарищами.

Он обнаружил всех троих сразу за речным изгибом.

Они сделали то, что и собирались, — без всякого членовредительства оттеснили сани к берегу и заставили санника, взбежав на крутой скат,

пронестись по нему десятка три саженей. Наклон был достаточный, чтобы сани не удержались и опрокинулись.

Те, кто удирали от погони, а было это двое мужиков, вылетели на лед. У них, к счастью, не случилось оружия, и теперь они злобно и уныло переругивались с конюхами.

— Гляди ты — руку поломал! — отвечал на заведомо лживую жалобу Богдаш. Сейчас и вторую поломаю!

— Сюда! — позвал, заслышав копытный стук, Данилу Семейка. — Ну, что там у тебя, свет?

— Ваше добро? — Тимофей указал плетью на привезенный мешок.

— Какое наше?! Знать не знаем, отродясь не видывали!

Семейка подъехал и улыбнулся Даниле.

— Взяли сучьих детей!

— Понюхай! — предложил ему Данила. — Не пойму — трава сушеная, что ли?

Семейка наклонился, потянул коротким носом…

— Ого! Давай-ка сюда!

Он повернул мешок и развязал его, сунул вовнутрь руку и точно — вынул жгут каких-то темных сухих листьев. Запахло сильнее.

— Что это? — спросил, подъехав, Тимофей.

— А не чуешь?

— Да это ж табак! — заорал Богдаш. — Ну, теперь ясно, чего они улепетывали! Спины свои ненаглядные берегли!

— Тьфу! Еретики проклятые! — заругался Тимофей. — Мало вас за тот табачище порют? Вот раньше тем, кто нюхает, ноздри рвали, все равно, мужик ли, баба ли! И правильно делали! Больно добр государь к вам, к нехристям! Сказано — когда у людей дым изо рта пойдет, последние дни настанут! Адово пламя приблизить вздумали!

— Точно — табак! — воскликнул Данила.

— А ты почем знаешь?! — Тимофей обернулся к воспитаннику, яростно желая отчитать его за разврат и непотребство.

— Окстись, свет! Он же у нас шляхтич! — напомнил Семейка. — У них там, в Орше, поди, все паны трубки курят!

— Оттуда вся ересь и пошла! — Тимофей был грозен необычайно. — С Литвы, от литовских людишек!

— Да не галди ты, уши заложило! — одернул его Богдаш. — Что с этими делать будем?

— А к Башмакову! Сказывали, у него в приказе какого-то табачника недавно тайно выпороли. Вот пусть и разбирается!

— А нас что — за табаком посылали? — напомнил Богдаш. — Ну-ка, братцы, прямо говорите — где грамота?!

Мужики, которые так неудачно вывезли с Печатного двора незаконно хранимый там табак, все еще сидели на льду у опрокинутых саней, набычившись и вознамерившись отрицать свою причастность к мешку до самой дыбы. Новое обвинение их словно бы встряхнуло и возмутило.

— Какая еще грамота?! Знать не знаем никакой грамоты!

Богдаш соскочил с Полкана.

— Надоели вы мне, постылые!

Он поднял одного из мужиков за грудки и хорошенько встряхнул.

— Грамоту отдавай!

— Да знать не знаю!..

Придержав одной

рукой за ворот, другой Богдаш заехал горемыке в ухо и лишь тогда отпустил.

— Да что ты дерешься!.. — взвыл тот. — Сказано же — не было грамоты!

— Все зубы у меня выплюнешь, сволочь!

— Да Христом-Богом!..

— Пошли, в санях поглядим, — не обращая внимания на Желвакову расправу, сказал Даниле Семейка. — За пазухи этим страдникам заглянем. Мешок растребушим. Где-то же она должна быть!

— Не найдем впотьмах, — возразил Данила. — Айда к нам на конюшни!

— Не выбросили бы по дороге… Как тот мешок…

Решили среди ночи Башмакова не будить, в Кремль не ломиться, а дознание провести в Больших конюшнях, что в Чертолье. Там, где стоят возники для государевых саней, каптан и колымаг. А дурьи головы из Земского приказа пусть хоть до утрени Печатный двор охраняют — делиться с ними своей удачей конюхи не собирались.

Когда печатных мужиков встряхнули хорошенько, то оказалось: табак они по распоряжению Арсения Грека тайно везли туда, откуда был взят, — в Замоскворечье, на Крымский двор. Там посольская свита не только табаком — и обувкой приторговывала, мягкими ичедыгами, в которых женки любили зимой по горницам ходить, и тафтой, и камкой, и конской упряжью, а в старые времена — прославленными крымскими луками.

Крымский двор был строением такого рода, которые чинили лишь тогда, когда в полную негодность придут, потому что посол крымского хана со свитой там жил не постоянно, а от случая к случаю. И это было для противозаконной торговли весьма удобно — стрельцы всех дырок в заборе знать не могли.

На Больших конюшнях нашлись и факелы, и место во дворе, где тщательно рассмотреть, чуть ли не по досточке перебрать сани. Самих мужиков тоже оглядели и ощупали внимательно. Ничего похожего на деревянную книжицу, как она была описана в столбцах Земского приказа, не сыскали.

Пока возились — и утро приблизилось. Решив угостить Башмакова табачищем на завтрак, конюхи вместе с добычей вернулись в Кремль и сдали ее с рук на руки и под расписку нужным людям. После чего вышли на еще пустую Ивановскую площадь и неторопливо побрели к своим конюшням.

— Ну, этого нам Земский приказ долго не простит! — весело восклицал Богдаш. — Крепко мы их проучили! Уж коли мы не соколы — так кто же?!

— Да, табачников ловить — их забота, — подтвердил Тимофей. — И где ведь, бляжьи сыны, угнездились?! На печатне! Говорил я — еретик тот Арсений!

— А я полагал — литовские людишки табак везут, — заметил Семейка. — А оказалось — крымцы.

— Крымцы еще и не то привезут. За ними — глаз да глаз! Знаешь, сколько караулу у Крымского двора? Три десятка стрельцов! До чумного сиденья — и вовсе полсотни было, — напомнил Тимофей.

— И все — купленные! — Богдаш расхохотался.

— А они — торговать умудряются, — продолжал Тимофей. — Теперь ведь и не докажешь, что эти мешки с табаком с Крымского двора. А правда ли, что крымцы говорят: коли кто после обеда табак не курит, у того или табака нет, или ума нет?