Деревянная грамота

Трускиновская Далия Мейеровна

Стенька махнул рукой, решив, что до Масленицы немного осталось, а на Масленицу, когда вся Москва будет развлекаться и ликовать, Наталья помягчеет. И даже не стал задумываться о ее причудах — и без того мысленных трудов хватало.

А меж тем вовсе не гордость и не обида владели женой. Наталья влюбилась.

Поди не влюбись, когда такой молодец, как Богдан Желвак, в очи глядит и прельстительные слова на ухо шепчет!

На Стенькины уговоры Наталья поддалась довольно скоро — трудно, что ли, по Никольской прогуляться, в окрестных церквах, принарядившись, помельтешить, к тому же, в стрелецкой замоскворецкой слободе живучи, где все между

собой знакомы, она малость заскучала. И еще треклятая медная сковородка!

Когда Богдаш нагнал ее в переулке, Наталья торжествовала — значит, еще хороша собой, коли такого красавца заманила! Прибежав же домой с победным известием, призадумалась…

Немудреные слова говорил Богдаш, да как глядел!.. Как дыханием ухо и щеку обжигал!..

Первым делом рассказала Наталья, как мужу в служебных делах помогает, подружке Домне Патрикеевой. Домнушка только ахнула.

В отличие от Натальи, которая до свадьбы жениха, может, раза два и видела, Домна со своим Михайлой вместе выросла и задолго до венчанья его полюбила. В последние разве что года полтора мать, словно спохватиашись, стала за доченькой присматривать, и именно это пошло на пользу супружескому счастью: шестнадцатилетняя Домна и семнадцатилетний Михайла, лишенные возможности открыто беседовать и смеяться на улице у калитки, стали решительно искать тайных встреч. Они не нарушили девства, краснеть им было не за что, но к свадьбе оба до того друг друга хотели — огнем горели. Вот и пошли у них детишки — один за другим!

Домнушка Наталью жалела — мало того, что с муженьком не слишком повезло, так еще и ребеночка Бог не дает. Узнав про статного молодца, который затмил подружке ясный свет, она и развеселилась, и советы давать принялась, как принарядиться да что молодцу говорить. И казалось обеим женкам, что до сей поры они не то чтобы спали — подремывали, а теперь словно проснулись, оживились, радость жизни ощутили.

Летела Наталья, как мотылек на огонь, и от мученья своего, от необходимости и мужу об успехах доносить, и Богдана от беды уберечь, совсем с ума сбредать стала. Дважды уж совсем готова была уступить — да изворачивалась. Богдаш не унимался, и, совсем запутавшись, Наталья одной рукой его отталкивала, а другой к себе манила, и доманилась!

Ночью, когда выяснилась, что не только Земский приказ, но и конюхи ловушку поставили, Наталья и дара речи лишилась, и соображения. Выяснилось, что нежности, нашептанные на ушко, и объятия горячие, и быстрые поцелуи все это было лишь средством вызнать какие-то смутные тайны Печатного двора. О том, что ее взгляды, объятия и поцелуи были тоже средством — завлечь в засаду предполагаемого посланца Немецкой слободы, она в тот миг как-то не подумала. И злосчастные слова о сковородке вырвались у нее от глубочайшей обиды и великой растерянности…

Уже на следующий день, разругавшись с мужем, она побежала к Домне.

Коли подумать — оба были хороши, и Богдаш, и Наталья. Но не получилось сразу разлюбить молодца — глубокая оказалась заноза! И знала Наталья, что никакой любовью Богдаш не пылал, а вспоминала то словечко, то взгляд — и жаром ее обдавало, и земля из-под ног плыла.

Умница Домнушка догадалась — к другой стрелецкой женке побежала, к третьей, к четвертой, и вызнала, который полк в Кремле теперь караул несет, да у кого из того полка родственник на Больших конюшнях служит, а от Больших конюшен, что в Чертолье, до Аргамачьих — рукой подать!

Знал бы Желвак, как много про него разведала ловкая

женка! Первым делом не женат ли. Оказалось — нет, и даже не был. Разве что еще задолго до чумы овдовел. Затем — каково звание. Оказалось — стряпчий конюх, у государя на виду. Потом — какие слухи о нем ходят. Оказалось — из тех конюхов, которым сам дьяк Башмаков поручения дает… Вызнала Домнушка и распорядок дня на конюшнях — когда встают, когда коням корм задают, поят, чистят, моют, вываживают, а также — где и как конюхи кормятся. Все это она исправно Наталье рассказала.

— Ты, свет, не горюй! Не может же быть, чтобы в нем ничего не шелохнулось! Тогда-то вы оба растерялись. А ты ему на глаза попадись тогда и гляди, удержит ли, пойдет ли следом! Ты, главное, сперва его высмотри, потом следом пойди, а потом, будто ненароком, ему навстречу и вывернись! Вот увидишь — дрогнет сердце!

Вдохновленная этими страстными речами, Наталья с утра собралась идти разыскивать Желвака. Первым делом, выпроводив мужа, достала и поставила на стол свой уборный ларец.

Она получила его в приданое и понемногу наполняла всем тем, что требовалось молодой женщине для красы.

В кровельной доске ларца было устроено изнутри небольшое зеркало. А в самом ларце удобно помещались коробочки и баночки с белилами, румянами, сурмилами и даже клеем для подклеивания волосков в бровях, который Наталья приобрела лишь потому, что он был у подружки Домны. Были там и скляницы с пахучими водками, и скляницы с бальзамами для губ. Особенно часто обновлялось содержимое в шестигранной сулейке с гуляфной водкой, куда то ли турецкое розовое масло подмешивалось, то ли ее настаивали на розовых лепестках — Наталья доподлинно не знала.

Отдельно лежали в перстневнике недорогие перстеньки-жуковины — и с жемчугом, и с бирюзой. Перстневник Наталья сама с лица оклеила бархатом, а внутри — тафтой. В особой коробочке Наталья хранила серьги — простые, «лапки», в крошечных коготках у которых крепились или жемчужинки, или камушки наподобие лалов, и дорогие — с запанами. У одной пары запаны были круглые, с травами, у другой на бляшках угадывались человечки, а внизу они имели по три привески из мелкого жемчуга каждая и в целом были вершка в полтора длиной. Наталья видела на других молодых бабах и двухвершковые серьги, но это ей не нравилось — еще и потому, наверно, что такое украшение было ей не по карману.

Там же, в ларце, хранились и переперки, какими закалывать убрус, и шитые зарукавья, которые по мере необходимости пришивались к рубахам, и мелкие серебряные дробницы, и семенной жемчуг — то, что пришивалось по челу и по краям убруса.

Наталья села снаряжаться. Косы уже были заплетены, нарядная сорочка надета и подпоясана, без пояса же — не то чтобы грех, а нехорошо, пояс от всякой нечисти оберег.

Набелилась и нарумянилась она довольно быстро — румянец должен быть ярок и сидеть посреди щеки, это дело нехитрое. Потом вдела серьги с запанами, те, на которых человечки, потом убрала косы в узел и, удерживая его одной рукой, другой подвела сзади волосник и, перехватив, ловко натянула его на голову. Косы оказались в плотно охватившей их сетке, а Наталья стала спускать нарядную ошивку волосника на лоб. Эта ошивка, шириной около вершка, представляла собой золотую сеточку по алому шелку, прикрывала спереди волосы так, чтобы ни единой волосинке наружу не пробиться, а потом следовало надеть и заколоть белое полотнище убруса так, чтобы она была видна во всей своей красе.