Деревянная пастушка
Шрифт:
Одним из них был некто Людин, бывший лейтенант, разжалованный из армии и просидевший четыре года в тюрьме за пропаганду нацизма в офицерской столовой. В противоположность другим обвиняемым он не имел зуба на фюрера за то, что тот выступил свидетелем на суде и (по причинам государственным) отрицал какую-либо связь с ним, наоборот, он твердо держался своей принадлежности к нацизму и потом, став штурмовиком, быстро и далеко пошел в гору. Людин многого ждал от этой встречи в Висзее: уже не раз присутствие Гитлера помогало преодолеть, казалось бы, непреодолимые препятствия… Что же произошло? Фюрера ждали не раньше полудня — и вдруг он уже здесь и выглядит просто ужасно! Какой-то
А тем временем фюрер молча переходил от одного из своих бывших соратников к другому, перед каждым останавливался и впивался в него взглядом, словно хотел сквозь зрачки проникнуть в самый мозг, и каждому от этого становилось страшно. За все это время он произнес одно только имя «Людин!» — каким-то отрешенным голосом — и двинулся дальше. Услышав это, Брюкнер жестом велел потрясенному Людину сесть в машину и отправляться на все четыре стороны… Все же остальные были задержаны и вскоре стояли рядами на пыльном дворе Штадельгеймской тюрьмы, ибо большинство камер были уже заняты теми, кто остался жив после полуночного застолья у Вагнера. Не стоял на дворе только Рем: для него, как для привилегированного узника, приберегли камеру в глубине тюрьмы.
Штадельгеймская тюрьма не была внове для Рема: он сидел здесь несколько лет тому назад после провала мюнхенского путча. Знакомые стены напомнили ему прошлое и его «давнюю душевную привязанность» к Гитлеру, их дружбу, прошедшую сквозь огонь и воду. Всего лишь два-три месяца тому назад «твой Адольф» прислал ему письмо, благодаря судьбу «за то, что она подарила мне таких друзей, как ты, дорогой Эрнст Рем…». И в самом деле, с 1919 года, когда он заметил в этом ничтожном младшем ефрейторе, только что уволенном из армии, задатки политического деятеля и дал ему возможность проявить себя…
Однако на столе в его камере лежал заряженный револьвер.
— Германский офицер знает свой долг, — сказал Рему тюремщик и запер дверь.
Надев по приказу Кетнера форму штандартенфюрера СА, Лотар ехал в поезде из Каммштадта в Мюнхен. Все прибывающие поезда встречали эсэсовцы высших чинов СА — а это были по крайней мере группенфюреры (что более или менее соответствует чину генерала) — препровождали в стоявшие наготове машины. Ранг Лотара был много ниже, и ему показалось, что его могут не взять…
— Извините… — сказал он.
— А вы кто будете? — Офицер-эсэсовец удивленно, как показалось Лотару, посмотрел на него.
— Группенфюрер Кетнер… Собственно, дело в том, что он сломал ногу и послал меня вместо себя.
— Значит, вы тоже направляетесь в Висзее? Отлично. В таком случае садитесь, если хотите! — с поистине кошачьей ухмылкой произнес эсэсовец.
И Лотар сел в машину. Но шоферы повезли их не в Висзее, а всего лишь в Штадельгеймскую тюрьму. И там потрясенные штурмовики обнаружили, что они арестованы. Их построили, пополнив ряды тех, кто прибыл до них, и велели ждать, строго-настрого запретив переговариваться.
Внезапно откуда-то из глубин тюрьмы раздался зычный голос:
— Это еще зачем? Нет, я Адольфу этой услуги не окажу. Если он хочет, чтобы я околел, пусть сам меня приканчивает.
По рядам стоявших во дворе ветерком прошелестел тяжкий вздох. И снова наступила тишина. Они стояли и ждали, окруженные сотнями вооруженных эсэсовцев.
28
Коричневый дом был оцеплен полицией и солдатами регулярной армии. Рудольф Гесс прилетел прямо из Берлина и принял на себя командование: любой штурмовик мог войти в дом, но после пяти утра никого оттуда уже не выпускали.
У Гитлера нашлись срочные поручения для Гесса: в минуту озарения вдохновленный своими успехами фюрер решил, что на Реме и лидерах СА дело не должно кончиться. Оставалось свести еще немало старых счетов, и такую возможность не следовало упускать: если сейчас осторожно кое-кого ликвидировать, то это едва ли будет замечено среди всеобщего волнения…
Густав фон Кар, например, посмел в 1923 году так провести Гитлера, что ему пришлось ждать не один год, пока он наконец смог прийти к власти… Кару уже перевалило за семьдесят, и он жил в уединении, ни во что не вмешиваясь, но теперь Кару не уйти от расплаты, будь ему хоть девяносто. Итак, Гесс вынул свою записную книжку и написал: «Кар».
Были и другие, которых следовало ликвидировать просто потому, что они слишком много знали, например отец Штемпфле (он знал уж слишком много об отношениях Гитлера с Гели). И Гесс записал у себя: «Штемпфле», не имея ни малейшего понятия, почему это имя попало в список. За ним последовали другие, включая некоего баварского полковника той поры, когда Гитлер еще служил в армии, который знал… Гесс тоже помнил этого полковника и записал его имя (ведь и Гесс был тогда в армии).
— Да, ну и, конечно, Шмидт.
И Гесс записал: «Шмидт». Но какой Шмидт? Спрашивать ему не хотелось. Но тут он вспомнил, как фюрер любит музыку — значит, речь идет о Вилли Шмидте, музыкальном критике.
После того как Гесс приписал к Шмидту «Вилли», список тех, с кем следовало расправиться здесь, на юге, казалось, можно было уже считать завершенным… если, конечно, Руди не хочет кого-то добавить! Но Гесс отрицательно покачал головой, аккуратно перетянул резинкой записную книжку и сунул ее обратно в карман. Тогда, может быть, Геббельс назовет имена? Но и Геббельс отрицательно покачал головой: тех официантов из «Братвурст-Глекля», которые были свидетелями его встречи с Ремом, следовало бы убрать, но этим он займется, пожалуй, сам.
Гитлер недоспал, и у него слегка мутилось в голове. Он собрал было всех присутствующих и принялся читать им лекцию, изобличая зло, каким является гомосексуализм, но длилось это недолго, ибо голос начал изменять ему. Подумав о том, что еще предстоит сделать в Штадельгеймской тюрьме, он почувствовал, как у него пересохли губы, и он их облизнул.
Расправа была поручена Зеппу Дитриху, командующему гитлеровской «Лейбштандарте» (личной гвардией).
Горячее солнце стояло еще высоко в небе, когда Дитрих вступил во двор Штадельгеймской тюрьмы в сопровождении офицера СС. За исключением Рема, всем, кто сидел в камерах, велели сойти вниз, и они ждали теперь вместе со всеми остальными на пыльном дворе. Дитрих увидел здесь немало знакомых лиц. Петер фон Гейдебрек, тощий, однорукий, герой битвы при Аннаберге; Гайн (под чьим командованием, помнилось Лотару, его любимый брат Вольф сражался много лет тому назад на берегах Балтики); Фриц Риттер фон Крауссер при всех боевых орденах — он замещал Рема во время его болезни; Август Шнейдгубер, весь избитый, окровавленный, еле стоявший на ногах; и юный граф Шпрети, утративший весь свой лоск…