Деревянный ключ
Шрифт:
— Гладкоствольный.
— Да. Возьмите его вместо вашего маузера! Он довольно легок.
— Спасибо, но с этим мне как-то привычнее, — Вера погладила темное ложе карабина, — да и зарядов в нем больше.
— Ну, как знаете…
В голосе Беэра послышалась обиженная нотка, и Вера поспешила перевести разговор на другое:
— Мотенька, вы стали рассказывать про Маккавеев, это было очень занимательно. И не дуйтесь на меня, пожалуйста, я не вполне пришла в себя после утреннего происшествия, потому и нетактична.
Беэр мгновенно оживился:
— Хотите орешков? Арахиса? Я всегда ношу в карманах.
— Орешки давайте. И расскажите уже про этих ваших Маккавеев, не
— Верочка, ангел мой, бога ради! — Великан прижал ручищи к груди со столь трепетным видом, что стал похож не на отпетого, а на кающегося разбойника. — Помилуйте! Всё, ради чего мы так тянем резину, это токмо ваше драгоценное душевное здравие! Если бы вы знали, в каком мы сами были потрясении, когда… Хотя мы, разумеется, не можем быть ни в чем уверены… Знаете ли, ученые — самый суеверный народ в мире… — Казалось, ему не хватает дыхания, чтобы довести фразу до конца.
— Да знаю я этот народ! — Вера нетерпеливо дернула плечом. — Мотя, не томите, вы же сами сказали, что я необыкновенная женщина! Вот давайте предположим, что это действительно так, и я как-нибудь справлюсь с этим переживанием! Мотенька, вы же не врач, — она кивнула на спящих поодаль Шоно и Мартина, — а такой же авантюрист по натуре, как и я.
— И то верно, — неожиданно легко согласился Беэр. — Я из тех, кто рубит хвост одним махом.
— Так отрубите же! — взмолилась Вера, — Мне уже не будет хуже, чем сейчас, потому что это просто невозможно! — Слезы брызнули из ее глаз, и она отвернулась, больно закусив согнутый указательный палец.
— Верочка!.. — Мотя нерешительно придвинулся гигантским голубем, нежно погладил ее по плечу, воркуя: — Что вы? Право же… Все не так уж…
Она неожиданно обернулась и, вцепившись в его жесткие кудряшки, долго поцеловала в губы. Великан захлопал глазами, завел руки за спину, окаменел.
— Вера! Ангел мой, — прошептал он, лишь только рот его оказался свободен. — Зачем вы это? Этого нельзя…
— Я не ангел, — зло ответила Вера, вытирая глаза грубой замшей рукава. — Это вот он — ангел, а я — убийца и шлюха. Кто я такая, чтобы он меня любил?
— Что вы такое говорите, милая? — забормотал Беэр, непритворно ужасаясь услышанному. — Как же он может вас не любить, если вы его предназначение свыше?
— Я не хочу, чтобы он меня любил как предназначение! — Глаза Веры вновь увлажнились, она зажмурилась, мотнула головой. — Я хочу, чтоб он любил меня, как вы! Да, я знаю, знаю — ваше большое сердце стучит так громко, что выдает вас с головой. Ах, Мотенька, если бы не он, если не вся эта история, я была бы с вами, клянусь! Вы ведь мне очень-очень нравитесь!
— Но как же… О-ох… Но как же Марти? — Беэр с трудом выталкивал из себя звуки.
— Его я боготворю. И буду с ним, что бы ни случилось. А он… Вы заметили, что он едва перемолвился со мной словом после того… случая на дороге? Я ему стала омерзительна?
— Боже, какие глупости вы говорите! — вдруг рассердился Беэр. — Да он же просто места себе не находит, потому что из-за него, как он считает, вы подвергаетесь смертельной опасности!
— Правда? А вы? Как вы считаете?
— Я фаталист, — буркнул Беэр, внимательно разглядывая носки сапог.
— Мотя, — тихонько позвала его Вера, секунду помолчав, — а ведь нас всех здесь, пожалуй, убьют, а? — Голос ее прозвучал на удивление спокойно.
Беэр пожал могучими плечами и спросил:
— Я знаю? Но мы очень постараемся, чтоб нет.
—
28 января 1161 года Константинополь — Когда упомянутый мною Антиох{39} по прозванию Эпифан, которого не без оснований отождествляют с малым рогом из откровения пророка Даниила, не удовольствовавшись ограблением Храма, решил искоренить самою веру иудейскую — запретил под страхом смерти обрезание, изучение Торы и соблюдение прочих заповедей, — многие иудеи по малодушию или из корысти поддались ему, приняли греческие имена, стали приносить жертвы языческим богам… — На лице Соломона появилось такое выражение, будто он хочет сплюнуть, но не знает, куда. — Однако многие предпочли умереть с гордо поднятой головой, не изменив вере праотцев. А иные ревнители подняли не только головы, но и меч. Ты, верно, слышал про восстание Хасмонеев?
Дэвадан ответил:
— Да, припоминаю что-то такое. Какие-то чудесные победы…
— О! Со времен Иисуса Навина{40} не было среди иудеев столь выдающегося полководца, как Иуда Маккавей! С малыми силами неизменно побеждал он бесчисленных врагов, что подтверждает праведность его деяний перед Господом. Были такие, кто почитал Маккавея за Мессию, что, конечно, неверно, ибо, во-первых, он не происходил из рода Давидова, а во-вторых, умер насильственною смертью, как и все четыре его брата. Последним из братьев правил Иудеей мудрый Симеон, а когда и его предательски убили, власть унаследовал единственный оставшийся в живых сын Симеона Иоанн, которого по-гречески звали Гирканом. Иоанн Гиркан счастливо избегнул участи злодейски умерщвленных братьев, сделался первосвященником и сподобился от Господа покойно править своим народом в течение тридцати одного года и умереть своею смертью в окружении пятерых сыновей. Однако перед самою кончиной он предрек неблагополучное будущее хасмонейской династии. И прорицание сбылось в точности — его старший сын Гиркана Иуда Аристобул вскоре самовольно провозгласил себя царем, чего прежде него не дерзнул совершить ни один из Хасмонеев.{41} К тому же он заточил в темницу свою родную мать и всех братьев, кроме Маттатии Антигона, которого любил и сделал соправителем…
— Сказать по чести, я несколько запутался в этих хитросплетениях и именах. Насколько они важны для понимания нашего дела?
— Весьма важны, ибо имена эти ты услышишь еще неоднократно, посему постарайся запомнить: в те времена у знатных иудеев было принято, помимо имени еврейского носить соответствующее ему греческое — для общения с внешним миром. Так, Маттатия прозывался Антигоном, Иоанн — Гирканом, Иуда — Аристобулом. Этих трех вполне достаточно для моего повествования.
— Хорошо, три я, пожалуй, смогу заучить.
— И прекрасно. А я для удобства запоминания буду всякий раз употреблять оба имени. Итак, Иуда Аристобул, самопровозглашенный царь Иудеи, отличал среди прочих своего брата Маттатию Антигона, который, по всей видимости, унаследовал полководческий талант первых хасмонеев и был не менее их любим народом. Подлые и завистливые наушники из числа придворных поспешили вбить клин между ним и его венценосным братом, нашептав последнему, будто молодой Маттатия Антигон замышляет его убить. Впрочем, вполне вероятно, что и Антигону внушало нечто подобное его собственное окружение. Как бы то ни было, в конце концов клеветникам, а может, напротив, прозорливцам, удалось убедить Иуду Аристобула в том, что ему угрожает опасность со стороны единоутробного брата, того заманили во дворец и зарезали недалеко от царских покоев.