Деревянный Меч
Шрифт:
– Господин массаона, – сдавленно повторил Кенет. – Дурно же начнется моя воинская жизнь, если я воспользуюсь незаслуженным преимуществом.
После того, как главное было сказано и пути назад не оставалось, привести собственное тело к послушанию оказалось не так уж сложно. Кенет одним рывком развязал узел, скинул пояс и хайю на руки оторопевшему начальнику караула, прошел четырнадцать шагов, отделявших его от эшафота, встал на колени и опустил руки рядом с руками Наоки. Плеть была длинной, и для еще одной пары ладоней места хватило.
Даже самые мучительные воспоминания – те, которые хочешь и не можешь
И снова, как год назад в больнице, Кенет опустил свои руки рядом. Так, как его научила умирающая старая шлюха. На расстоянии тепла.
С той минуты, как ладони Наоки коснулись плети, он не шелохнулся, не издал ни звука. Он и теперь не шевельнулся. Но Кенет отчетливо ощутил, что Наоки чувствует его присутствие рядом.
Внезапно Кенета охватило ликование настолько острое, что он никак не мог согнать со своих губ совершенно неуместную в его положении улыбку. Он не мог бы объяснить, что вызвало эту улыбку. Спроси кто Кенета сейчас, чему он так радуется, и Кенет бы ответил без малейших колебаний: “Гнездо не падало. Оно на крыше, и птенчики вылупились, живые, и птица прилетела”. Вот и весь сказ.
Именно эти слова и пришли Кенету на ум, когда он почувствовал, что безумие покидает Наоки – медленно, неторопливо, но покидает. Отчего эти слова и никакие другие, он и сам не знал. (А в Замке Пленного Сокола, неподалеку от столицы, великий Инсанна, получивший на краткое время возможность увидеть Кенета, чуть не взвыл: такая страшная, немыслимая сила у мальчишки – и черт же знает, на что он ее расходует! На битые птичьи яйца! На птенчиков каких-то дурацких, будь они трижды неладны! На то, чтобы вернуть на крышу гнездо, упавшее тринадцать лет назад!)
Было по-прежнему очень тихо – но не так, как несколько минут назад. Эта другая тишина не сдавливала голову, не наваливалась безжизненной тяжестью на плечи. Она дышала ровно и легко. Дальние звуки не нарушали ее, а только делали более спокойной, как холод делает более привлекательным теплое одеяло. Звуков было множество. Где-то за стеной казармы слышались шаги, топот копыт, грохот груженых повозок. Издали донесся заунывный, как заклинание, вопль бродячего торговца: “Пирожки, пирожки, пирожки, пирожки, горячие пирожки, пирожки, пирожки!..” Огромный клен в углу двора тихо шелестел листвой. Кошка прыгнула на клен со стены и полезла вверх; шорох ее коготков был отчетливо слышен. По ту сторону стены залаяла собака. Лаяла она довольно долго – очевидно, надеялась, что мощь ее лая сбросит кошку с дерева прямехонько в ее пасть. Поскольку кошка и не думала падать, собака удалилась, продолжая обиженно взлаивать.
Кенет стоял на коленях и улыбался. Кровь не звенела больше в его ушах, заглушая все внешние звуки. Он с наслаждением слушал, как лает собака и шумит старый клен, – с тем большим наслаждением, что был уверен: Наоки тоже слышит и
За спиной Кенета массаона поднял руку в знак того, что час миновал, и караульные вскочили на эшафот, чтобы помочь Кенету и Наоки подняться. Кенет моргнул от неожиданности: если только чувство времени его не обманывает, час еще не истек. Да, но как же это? Кенет растерянно оглянулся, поймал бешеный взгляд массаоны и решил вопросов не задавать.
Наоки тоже огляделся. При этом голову он поворачивал, но глаз не поднимал. Его лицо заливала медленная густая краска стыда. Ничего, подумал Кенет, это уже не страшно. Мучается он, конечно, ужасно, но с ума уже не сойдет и в петлю не сунется. Только бы никакой дурак не полез к нему с насмешками!
Но ни одной насмешки не прозвучало. Только топот бегущих ног: теперь, когда все закончилось, воины бежали к эшафоту, чтобы помочь Кенету и Наоки спуститься. Не одна пара рук протянулась, чтобы накинуть на плечи юношей их синие хайю. Наоки резкими, отрывистыми движениями затянул узел пояса; губы его дрожали.
Глава 12
ИСЦЕЛЕНИЕ
Никто не мог бы сказать, что господин массаона вернулся в казарму бегом. Он шел не быстрее, чем обычно, – и только он знал, каких усилий это стоило. Когда за ним наконец захлопнулась дверь, он опустился прямо на пол и прижался лбом к прохладной каменной стене.
Ни разу за тридцать без малого лет массаона Рокай не дал себе самому повода для упрека. Сегодняшний день был худшим в его жизни. Он ошибся, и не единожды, а несколько раз подряд. И его оплошность едва не погубила Наоки.
А ведь массаона был очень привязан к молодому воину. Да и как ему не любить парня, который семи лет от роду подал прошение, чтоб его навечно исключили из числа потомственной знати и вписали в число воинов? Хватило же упрямства у сопляка убедить самого князя Юкайгина! Массаона отлично помнит детские каракули Наоки и поверх них размашистую подпись князя и одно-единственное слово: “Дозволяю”. О потомственной знати массаона был не самого высокого мнения и уж никак не считал, что у отпрыска знатной семьи хватит ума предпочесть воинскую службу бесполезному, но легкому существованию. Тем более он не верил, что у такого отпрыска хватит духу. У Наоки хватило и ума, и решимости, и он сделался дорог сердцу массаоны почти как сын, которого у массаоны никогда не было. Не будь Наоки ему так дорог, никогда бы массаона не разгневался настолько, чтобы позволить ярости взять верх над рассудком. Так можно сердиться только на очень близкого человека.
А близкого человека неплохо бы и знать как следует. Да что там близкого – в конце концов, Наоки его подчиненный, и массаона просто обязан знать, чем он дышит. Обязан. И знал. Много ему пользы принесло это знание? Уж кому, как не массаоне, известно: все слухи о высоком происхождении Наоки – чистая правда. А у этих аристократов свинячьих мозги работают не так, как у нормальных людей. Час позорной скамьи – тяжкое наказание, что и говорить. Человеку со стороны, не воину, даже и не понять, насколько тяжкое. Но массаона должен был, просто должен был догадаться, что Наоки оно раздавит, сломит, уничтожит.