Дерни за веревочку

Рыбаков Вячеслав Михайлович

Боль стала затихать, и Юрик повеселел. Почти не хромая, он шел к телефону-автомату и думал: я в таком аду, как в Америке, жить не стал бы ни дня. Убежал бы сюда. Или стал коммунистом. Создал бы ячейку, потом боевой отряд. Для коммуниста главное уметь превозмогать боль, чтобы, когда начнут пытать в ФБР, никого не выдать. Ну, а уж боль-то превозмогать я умею… А если бы маму взяли заложницей? Нет, все-таки лучше я с ней убежал бы сюда. Здесь, правда, тоже бывают преступники, но не убийцы же, не мафия! И в правительстве не миллионеры какие-нибудь продажные, а честные люди из рабочих, из крестьян. Немножко, правда, смешные иногда… потому что пожилые. Опытные. И на бабулю, хоть возраст примерно

тот же, совершенно не похожи, ну совершенно! Суслов вот когда выступает – такой умный! Он редко выступает, но зато уж как выступит! Сразу видит, кто идеологически неправ! А Брежнева как все уважают! Ведь надо очень уважать человека и то, что он говорит, чтобы так долго его слушать, тем более что у него произношение немножко невнятное.

Юрик подошел к автомату и вынул одну из двушек. Он твердо решил позвонить Вике на всякий случай уже сегодня, а звонил он ей всегда не из дома. Дома Юрик не говорил про Вику. Почему-то не мог. Разве расскажешь про ее улыбку, про то, как красиво она ходит, про «не будь как все эти», про то, как, небрежно полуобернувшись, она спрашивает, уходя: «Значит, звонишь завтра прямо от касс?» – и душа готова вывернуться наизнанку, и кожу бы всю так и изрезал на билеты! Разве расскажешь? Говорить это ежедневными словами, тем же, какими говоришь про суп или ругаешься с бабулей…

– Да? – ответил голос ее мамы.

– Добрый день, Анна Аркадьевна. Юрик это.

– А-а, здравствуй, мальчик, здравствуй! А Виканька еще не приехала.

Сердце упало, мир поблек, заболели ноги.

– Значит, завтра, да?

– Возможно, завтра. А, возможно, сегодня, попозже.

– Передайте тогда, будьте любезны, что я звонил.

Голос в трубке засмеялся.

– Я передам, что ты звонил неоднократно.

– Вот спасибо! – обрадовался Юрик.

Анна Аркадьевна Пахарева положила трубку.

– Виканькин паж, – пояснила она. – Я не стала ему говорить, что Виканька уже приехала и зашла к подруге по дороге с вокзала… Безопасный, но весьма недалекий мальчик. Откровенно сказать, я не понимаю, как Виканька столь долго выносит его дружбу. Правда, он поступил куда-то, но ведь просто диплом в наше время мало что значит, не правда ли?

Писатель Владлен Сабуров кивнул, сочувственно оттопырив нижнюю губу. Анна Аркадьевна небрежно оправила складки кимоно, слегка сместившиеся, когда она протягивала руку к телефону. Рука была полной и холеной.

– Мне хочется, чтобы дочь моя после замужества имела возможность жить столь же свободно, сколь и в семье. Я имею в виду как материальную, так и духовную свободу, вы, конечно, понимаете.

А после замужества уже будет не семья, отметил Сабуров. Вот сволочь. Воспитала кому-то подарочек.

– Даря себя мужчине, моя дочь вправе ожидать благодарности, выражающейся не только в цветах и билетах в кино. Я вспоминаю, как в послевоенные годы скиталась вслед за мужем по всей стране. Нищета, грязь, гарнизонное хамство… Он меня любил, да, любил безумно. Но горячая вода от этой любви из водопровода не текла. Дом с горячей водой появился только тогда, когда Пахарев получил майора, – она поджала чуть подкрашенные, чувственные губы. – Виканька не должна повторить этот горестный путь. В конце концов, не сороковые и не пятидесятые сейчас годы, не правда ли?

Черт возьми, думал Сабуров, какая сволочь. Бедняга генерал. Главное, говорят, славный мужик… Зачем я пришел? Зачем я вообще сюда хожу? А Поляков, Рахлевич, Непорода? Мы ведь ее в грош не ставим! Он отхлебнул из бокала. Она, зараза, слушает. Нам ведь всем говорить надо – а она слушает. Да еще дочку-куколку тоже приучила. Подойдет юное создание, в глаза тебе уставится с благоговением, к месту еще и вставит что-нибудь молодежненькое, умненькое, а ты

ей – у-тю-тю! Он допил. Да еще и нальет иногда, подумал он.

– Быть может, еще? – спросила Анна Аркадьевна. Сколько ж ей лет, в сотый раз гадал Сабуров. По ногам судя – не больше тридцати, но ведь это же бред… Он отрицательно помотал головой.

– Не стоит, Аня. Скоро уже Пахарев явится.

– Имею я право выпить с другом бокал шампанского? – гордо распрямившись в своем мягком кресле, возразила Анна Аркадьевна. – И потом, кстати, он опоздает, у него завтра визит из Москвы. То ли маршал, то ли кто… Давайте еще немножко. Вы ведь так и не рассказали мне, над чем работаете сейчас, – она улыбнулась с лучезарной укоризной. – Очень некстати прервал нас тот дурачок.

Несчастный парнишка… Сабуров преисполнился сочувствия. Угораздило же мальчугана…

– Я вновь возвращаюсь к теме войны, Аня. Тема, которая никогда не перестанет волновать сердца. Меня вообще привлекают те периоды в жизни нашей страны, когда выявляется все лучшее в советском человеке, все, что выгодно отличает его и делает непобедимым в любых испытаниях…

– Право, вы словно на трибуне! – засмеялась она.

– Тренируюсь, – честно сказал Сабуров. – У меня выступление по телевидению сегодня.

И вдобавок, противу всяких обыкновений, прямой эфир. И прямо на следующий день после возвращения из командировки, когда я усталый и поганый. Как бы честь оказана, а на самом деле явно подставили, в надежде, что я ляпну что-нибудь. Придется еще разбираться, с чьей это подачи меня почтили таким доверием, будь оно неладно… А сегодня надо быть очень осторожным, очень. И ни в коем случае больше не пить.

– Будто бы? Отчего же вы мне сразу не сказали?

– Я думал, знаете. В программе есть.

Она поднялась.

– Я не телестудия все же, а ваш близкий друг, – не очень понятно сказала она и прошествовала в соседнюю комнату. Широкие бедра, затянутые яркой тканью, царственно колыхнулись. Школьница в войну, да? Скажем, в сорок пятом – восемнадцать, плюс тридцать… черт возьми, она же чуть моложе меня, а я – как гриб перестоялый… Что ты допытываешься? О том ли рассказать, как идешь в запой после каждой главы, чтоб достало сил и дальше монтировать из высочайше утвержденного набора деталей очередную серию надлежащих манекенов, пытаться хоть чуть-чуть оживить их, заведомо зная, что это невозможно, гонять их по мифическим полям сражений? Знаешь, как отличается Курская битва в моей книге от настоящей Курской битвы? Как бюст Ленина от Ленина. Как сталинская конституция от сталинских лагерей. А знаешь, что такое положительный герой? Это – герой. Но ведь для жизненности ему нужно что-то неидеальное. Не в общественно-политической сфере, боже упаси! Ага, хорошо. Ну пусть в личной. Пусть-ка он будет груб с беззаветно любящей его девушкой! А отрицательный, который потом струсит на позициях, и из-за него немецкие танки прорвутся и размозжат медсанбат, из этаких все знающих, все критикующих интеллигентов, напротив, будет обходителен, остроумен, приятен в обращении. И как бы даже гуманнее положительного, который жесток, потому что жестока сама война. Трусливый, скептичный прохиндей, он примется умело кадрить ту святую девушку, но тщетно. Она будет верна, она будет санинструктор и погибнет, спасая раненых от тех самых танков, а положительный исстрадается до седины и беспримерного героизма, будет тяжко ранен, искалечен, списан с ограничениями; послан в колхоз председателем, где порадеет о восстановлении сельского хозяйства, выступит против перегибов и волюнтаризма и найдет наконец свое счастье: производительный труд на опаленной земле России и эвакуированную вдову с пятью детьми, двумя своими и тремя подобранными во время бомбежки эвакопоезда…