Дервиш и смерть
Шрифт:
Сейчас, когда шел дождь, когда меня со всех сторон окружала пустота, падая в бездну, я искал спасения в воспоминаниях о детстве, в книгах, в видениях прошлого, а он тихо входил в мою комнату, иногда я заставал его у дверей, и тогда мне вдруг начинало казаться, будто тишина стала иной.
Он молча становился к стене.
– Садись, мулла Юсуф.
– Все равно.
– Чего ты хочешь?
– Тебе ничего не надо переписать?
– Нет.
Он оставался еще какое-то время, мы не знали, о чем говорить – и ему и мне было тягостно, – и потом уходил без единого слова.
Мне трудно сказать, что встало между нами, какие связи еще соединяли нас, а какие страдания разделяли.
Он никогда не заговаривал о своем детстве, о равнине, о хане, но, когда он смотрел на меня, мне всегда казалось, что в его глазах я вижу воспоминание о смерти матери. Словно бы я стал неотделим от этого его самого страшного воспоминания. Возможно, он уже позабыл, как все было, и меня тоже считал виновником, ведь я был как остальные. Однажды я попытался объяснить ему, но он испуганно прервал меня:
– Знаю.
Он никому не позволял входить в заветные пределы, нарушать мрачный порядок, который он сам установил в душе. Мы все больше отдалялись, тая свое огорчение, он – вследствие своих подозрений, озлобленности, несчастья, я – из-за его неблагодарности.
Хасан помирился с отцом и шутливо рассказывал, что, дескать, он приобрел опекуна, свекровь и избалованного ребенка в одном лице, однако излучал радость. Он договорился с отцом отдать в вакуф [38] его и свою часть имущества для спасения души и доброго дела, на благо бедняков и бездомных, он целыми днями бегал, заканчивал переговоры по этому делу, получал судебные решения, искал подходящего человека на должность мутевели [39] , честного, умного и разбитного, если такие бывают, говорил он со смехом. Я не знал, что его больше радовало: то, что помирился с отцом, или то, что зять, Айни-эфенди, лишился столь лакомого куска.
38
Вакуф (араб.) – недвижимость, переданная мусульманскому духовенству в благотворительных или просветительных целях.
39
Мутевели (араб.) – управляющий вакуфом.
– Если у него теперь сердце не разорвется, – весело говорил он, – значит, оно из камня.
Он приобрел Коран, который переписывал мулла Юсуф, чтоб сделать подарок отцу. Юсуф отказывался принять деньги, но доводы Хасана звучали веско:
– Два года труда на ветер не бросают.
– Зачем мне деньги?
– Отдай их тому, кому они нужны. И удивлялся, рассматривая Коран:
– Он же художник, шейх Ахмед, а ты молчишь и прячешь его, боишься, как бы у тебя его не отняли. Он напоминает мне знаменитого Муберида [40] . А может, у него даже лучше. Более страстно, более искренне. Ты слыхал о Мубериде, мулла Юсуф?
40
Муберид – известный на Востоке художник средневековья.
– Нет.
– Талант принес ему славу и богатство. У тебя талант не меньше, а в нашем городке о тебе никто не знает. Даже те, кто бывает в текии. Наши таланты уходят
– Какая здесь может быть слава, – сказал я, отклоняя упрек. – Я хотел отправить его в Стамбул, но он не согласился.
Юноша смутился, как и в первый раз. Только уже без примеси страха.
41
Мисир – Египет.
– Я делаю это для себя, – тихо произнес он. – Я даже не думал о том, обладает ли это ценностью.
– Если ты говоришь это искренне, мы можем только преклоняться перед тобой, – засмеялся Хасан.
Юноша ушел, смущенный похвалами.
– Не перевелись еще на свете застенчивые и чувствительные люди, друг мой. Разве это не удивительно? – сказал Хасан, глядя ему вслед.
– Они всегда будут.
– Слава богу. Слишком многие из нас не знают, что это такое. А этих следовало бы беречь на развод. Кажется, он мало тебя интересует, – добавил он неожиданно.
– Молчаливый он, замкнутый.
– Застенчивый, молчаливый, замкнутый. Да поможет ему аллах.
– Почему?
– Странным делом занимаетесь вы, дервиши. Вы продаете слова, которые люди покупают из страха или по привычке. Он не хочет или не умеет продавать слова. Не умеет продавать и молчание. И талант. И его не интересует успех. Что же его тогда интересует?
Невозможно, трудно остановить его, когда кто-нибудь привлечет его внимание. Часто это бывает без причины или по причине, которая важна только для него.
– Почему ты расспрашиваешь о нем?
– Я не расспрашиваю. Мы просто разговариваем.
– Ты обладаешь странной способностью угадывать несчастных.
– Разве он несчастный?
Я рассказал ему все, что знал сам, или почти все, рассказал о равнине, о мальчугане, о его матери и, пока рассказывал, все отчетливее понимал, что этот юноша – жертва. Как и я. И я не знал, чьи страдания больше, его они поразили в начале жизни, меня – в конце. Я не сказал этого, чувствуя, что сильнее и сильнее переживаю это несчастье: я удваивал его, имея в виду и себя самого.
Хасан слушал, глядя в сторону, и не прерывал меня, взволнованность не помешала ему уловить суть.
– Кажется, ты только сейчас его понял. Надо было ему помочь.
– Он не принимает ничьей помощи, никого не подпускает к себе, никому не доверяет.
– Он доверился бы любви. Он был ребенком.
– Я любил его. И я привел его сюда.
– Я не виню тебя. Все мы такие. Мы прячем любовь и тем душим ее. Мне жаль вас обоих.
Я понимал, что он имел в виду: он мог бы заменить мне брата. Но брата никто мне не мог заменить.
Я не помог Юсуфу! А кто помог мне?
Я говорил о себе, назвав только его имя. Укрывшись за ним, я отодвинул себя. Потому ли, что Юсуф молод? Или потому, что во мне есть гордость и сила? Сильных не жалеют.
– А теперь? Как теперь? Вы оба молчите?
– В несчастье люди всегда очень чувствительны. Мы могли бы причинить друг другу боль.
Не было смысла говорить о том, что трудно объяснить, о том, что я люблю память о равнине, но ненавижу его холодную отчужденность и хмурое молчание, убивающее надежду. Я упростил эту сложную ситуацию, сказав полуправду, что, хотя мы отошли друг от друга, связь между нами все же сильна, ведь нелегко уходить от того, кому ты помог и о чем хранишь доброе воспоминание. Мы с Юсуфом словно близкие родственники, и недоразумения между нами родственные, они всегда недалеки от любви.