Дерзание
Шрифт:
Иван Иванович молча кивает, прослушивая мокрую грудку младенца, приподнятого из воды на ладонях Елены Денисовны.
— Сердце уже работает вовсю. — Он уступил место Дорониной и продолжал, обращаясь к Елене Денисовне: — Еще в глубокой древности ученые говорили, что у смерти трое ворот: мозг, легкие и сердце. Прежде всего выключаются клетки мозга — сознание, потом работа легких, позже останавливается сердце. Сердце умирает последним, а восстанавливается в первую очередь. Но не поздно ли забилось оно? Сколько минут прошло с начала клинической смерти?
— Четыре. — Елена Денисовна еще раз
— Будем надеяться… Смелее надо пользоваться методом Белова. Разговорчики о повреждениях легких — ерунда, когда речь идет о самой жизни. Можно действовать осторожнее, но ни одной возможности не следует упускать.
Маленький человек начинает шевелить головкой, кривит покрасневшее личико и, наконец, издает слабые хрипловатые звуки, которые для людей, толпящихся вокруг, звучат лучше самой прекрасной музыки — это уже подобие речи: ожили клетки мозга.
— Матушка ты моя! — бормочет Елена Денисовна, любовно придерживая потеплевшего младенца.
Вид у нее, точно она из парной выскочила: вся красная, по лицу текут капли пота, а может быть, и слезы.
Доронина широко улыбается, о заведующей отделением и говорить нечего — просто сияет: ведь это она настаивала применять в родильном доме оживление мертворожденных и уговорила Доронину приобрести нужный аппарат. Конечно, смелее надо действовать в таких случаях!
Елена Денисовна под общим наблюдением обмывает уже орущего ребенка, обертывает его горчичником на две минуты, потом завертывает в согретые пеленки. Но прежде чем передать эту величайшую драгоценность особому врачу особой детской палаты, где выхаживают самых слабых новорожденных, она показывает его матери.
Та, еще в слезах, тянется посмотреть на дважды рожденное дитя и всхлипывает уже от радостного волнения.
Ребенка уносят в сопровождении целого почетного караула.
— Какие у него глазки?
— Черные глазки, мамаша, черные! — отвечает Елена Денисовна, которая, как и все, не может сразу войти в обычную колею. Она даже не заметила, когда ушел Иван Иванович, так и не поговорив с нею.
Женщина всхлипывает еще громче: обычное здесь обращение «мамаша» потрясает ее. Но вдруг, перестав плакать, она говорит с гордостью:
— Чубчик совсем как у Виктора, только у него, у нашего папки, уже лысина.
— Бог даст, доживет и сынок до лысины, — с комической важностью изрекает акушерка.
Она опять хлопочет возле роженицы, а в сердце ее поет радость: пятнадцатый за смену!
«Ладно вам, — обращается она мысленно ко всем людям. — Вы там строите заводы, гидроузлы, самолеты. Но есть ли дело важнее нашего, акушерского? Ведь все в мире остановилось бы и застыло, если бы женщины перестали рожать ребят! Было бы пострашнее атомной бомбы! Говорят, чудо — атомная бомба. Провались она совсем! Вот мертворожденного оживили — это действительно чудо! Какого уважения достоин такой человек, как профессор Белов?! А его не хотят признавать. Вот и пойми этих ученых! А сама тоже ведь не верила, — поймала себя Елена Денисовна, но не смутилась. — Мне-то простительно. Просто счастье, что я сюда на работу попала! — Но снова возникает щемящая сердце мысль об Иване Ивановиче и Варе. — Как бы хотелось видеть их счастливыми! У Ивана
33
Дежурство закончилось в восемь тридцать утра, но Елена Денисовна вышла из роддома почти в одиннадцать. Были тяжелые роды у молоденькой девчонки, сбежавшей от родителей. Выпороть бы за такое следовало, ан жалко! И пока роды не закончились благополучно, Елена Денисовна не смогла уйти.
«Тяжело девке, слов нет, а голубчик, который заманил, утек в кусты. Вся жизнь смолоду испорчена. Ну, а матери-то каково? Вдруг моя Наташка такой номер отколет? — Елена Денисовна оцепенела на миг от страшной мысли, но вспомнила твердый норов своей «паршивки», как иной раз с материнской усмешкой называла про себя подрастающую дочку, и успокоилась — Нет, Наташка — крепкий орешек будет!»
С крылечка роддома Елена Денисовна взглянула на соседний хирургический корпус, где работал Иван Иванович, — массивное с колоннами трехэтажное здание. «Как он вовремя заглянул к нам! А ведь просто… Ей-богу, просто! Как будто и я могу это сделать. Только, правда, страшно. Не то страшно, что в дураках можно остаться, а… осторожность-то какая нужна. И веру надо иметь, и умение, главное — умение! Да, выходит, не так уж просто! — заключила акушерка. — Со стороны глядеть — легко, а самому — только подумаешь, душа замирает».
Наташа Коробова лежала в хирургическом корпусе, и Елена Денисовна сразу направилась туда.
Да, замечательное место работы досталось Елене Хижняк! Все здесь ей нравится: и добротные здания корпусов, и деревья вокруг них, и чугунная ограда, отделяющая территорию больницы от шумной улицы. На кленах и липах, шелестя в листве, порхают, суетятся стайки каких-то кочующих пичужек, на крышах степенно воркуют голуби, воробьи прыгают по дорожкам. Выздоравливающие больные прикармливают птиц — все-таки развлечение.
Конец августа. Еще жарко. Солнце блестит на широченной полосе уличного асфальта, как в реке: недавно прошли поливочные машины. Улица шумит, зовет Елену Денисовну домой. Но прежде надо зайти к Наташе.
Тяжело переступая усталыми ногами — за смену-то натопчешься! — Елена Денисовна поднимается на третий этаж хирургического корпуса. Наташа лежит по-прежнему в белой повязке-шлеме, безучастно смотрят в потолок ее подпухшие глаза.
«Ах ты, горе! — думает Хижнячиха и осторожно, чтобы не звякнуть чем и не встревожить больную, наводит порядок в ее шкафчике, ставит на полку очередную передачу — кефир и яблоки, купленные в буфете, забирает крохотные кастрюльки, принесенные из дома вчера. — Почти ничего и не ест».
Выходя из палаты, Елена Денисовна носом к носу столкнулась с Логуновым. Она уже знала от Вари о его приезде, но сейчас так и ахнула.
— Голубчик ты мой! — сказала она, и слезы брызнули из ее глаз.
Логунов молча обнял ее. Приемная мать Вари… Сколько волнующих воспоминаний связано у него с этой женщиной и сколько горя: ведь она еще и жена лучшего друга, погибшего на фронте. Логунов взял у нее сеточку-авоську с посудой, подвел ее к одному из столов в коридоре, где обедали ходячие больные, усадил на стул и сам сел рядом.