Державный
Шрифт:
Иван любил время от времени перечитывать книгу Курицына о Дракуле, но только для того, чтобы лишний раз содрогнуться от описанных злодейств мунтьянского господаря, а не ища в нём образца себе. Мысль о том, что зло следует искоренять пущим злом, никогда не могла сыскать себе жительства в душе Ивана Васильевича.
Вот и когда на Москве снова объявился лекарь Леон, великий князь не последовал советам дьяка Фёдора, не поступил аки Дракула, а сказал Леону:
— Како умел ты, собака, сына моего камчужным сделати, тако же и исцели его премудростями своими. Сроку даю тебе от нынешнего Рождества до грядущей Пасхи. И ежели не увижу облегчения болезни любимейшего
Он был уверен, что лекарь приложит все свои старанья и исцелит милого Ваню, но минуло Рождество, Святки, Крещенье, масленица, а княжичу становилось всё хуже и хуже, и на второй седмице Великого поста, седьмого марта 6998 года [172] Иван Иванович Младой умер в возрасте тридцати двух лет.
Державный был убит горем, а на Москве вовсю твердили о заговоре, затеянном деспиной Софьей, желающей избавиться от пасынка и обеспечить будущий трон своим родным сыновьям. Ведь и лекарь-то Леон был ею из Венеции выписан. О самом же Леоне говорили, что он гнусный жид, хоть и крещёный, что жиды и крестятся только для того, чтобы сподручнее было творить свои гнусные козни христианам. Мало того, архиепископ Геннадий Новгородский давно уже собирал сведения о великой жидовской крамоле, творимой ещё с тех самых пор, как в год предательского докончания Новгорода с Литвой сюда, в Новгород, в свите князя Михаила Олельковича приезжал тайный царь всех иудеев Схария.
172
1490 года от Р.Х.
Со всех сторон от Державного требовали страшной казни Леону и всем прочим жидам-лекарям, обретающимся на Москве и умышляющим новые беды православному люду. Но и тут, несмотря на великое своё горе, Иван Васильевич не спешил становиться Дракулой, даже ради столь благородного и простительного гнева. После похорон сына он приказал провести тщательное расследование и точно установить вину крещёного еврея. К празднику Пасхи были собраны все необходимые свидетельства несомненной вины Леона, сидящего под надзором в своём доме на Болвановке. Оставалось только вынести приговор. Курицын советовал поступить с Леоном так же, как английский король поступил с одним из своих портных, поднявшим против него восстание, а именно вырвать из жидовина кишки, сварить их и заставить съесть. Прочие советники ограничивались сдиранием кожи, сажанием на кол, четвертованиями и колесованиями. Наконец в первый понедельник после Светлой седмицы Державный вынес своё суждение: веницейского лекаря Леона обезглавить в его собственном доме, чтобы ни жена, ни дети, ни ученики Леона не видели его смерти. Адом после этого облить смолою и сжечь вместе с трупом.
На другой же день приговор привели в исполнение. Забыть это невозможно. Был вторник Фоминой недели, Радоница, поминовение усопших. С утра в Кремле, в Успенском соборе, новый протоиерей отслужил большую панихиду об усопшем княжиче Иоанне Иоанновиче. Затем Державный в сопровождении палача Антипа, дьяка Курицына, его брата Ивана-Волка, Данилы Мамырева — сына летописца Василия, Григория Мамона, Якова и Юрия Захарьиных-Кошкиных, Василия Оболенского, Симоновского архимандрита Зосимы и Троицкого архимандрита Симона отправился на Болвановку. День стоял солнечный, весенний, радостный, никак не отвечающий настроению великого князя. Всюду уже могущественно зеленела трава, на деревьях лопнули почки. Желая себя настроить на свершение казни, Иван думал
Перебравшись по мосту на левый берег Яузы, стали подниматься вверх, на Болвановский холм, который ещё назывался Ушивою горкой, поскольку тут росло много уш-травы, полезной от многих болезней — и от одышки, и от кашля, и от поноса, и от простуды, и от головной боли, но только не от камчуги. Возле Леонова дома толпилась стайка евреев, коих с некоторых пор на Болвановке развелось изрядно. При виде государева поезда жиды заколготали и вмиг разбежались по закоулкам, словно под землю провалились.
— Бесово племя, — помнится, сказал про них Мамон. — А ты, Курицын, их почитаешь.
— Не их вовсе, а премудрость ихнюю, древнюю, — возразил глава посольского ведомства.
Жена и дети Леона накануне казни были снаряжены и отправлены вон из Москвы — назад, в Венецию. В доме находились лишь сам лекарь и два пристава.
— Ну, здравствуй, мистро Леон, не долго тебе осталось здравствовать, — сказал Державный, входя в горницу, в которой сидел жидовин и любовался лучами весеннего солнца. — Казнить тебя пришли. Как ты?
— Что ж, — отвечал Леон, — я готов к смерти. Когда б то ни было, а от неё не убежишь.
— Это хорошо, — сказал Иван Васильевич, уважая Леоново спокойствие и смирение. — Исповедоваться будешь?
— Ни к чему, — усмехнулся лекарь. — Я уже исповедовался кому надо.
— Вот как? Кому ж это? — вскинул брови Державный. Вопросительно взглянул на приставов. Те поспешили оправдаться:
— Никого не было тут! С женой и детьми он простился, а более ни с кем не якшался.
— Так, значит, не хочешь исповедоваться? — снова спросил Иван.
— Нет.
— Ты ж крещёный!
— Был.
— А теперь?
— А теперь, после вашего вероломного приговора, отрекаюсь от своего крещения. Всё равно ведь не видеть мне от вас пощады.
— А если б надеялся на пощаду, не отрёкся бы от исповеди?
Леон молчал, щурясь на яркое весеннее солнышко. Наконец, посмотрев на Ивана, промолвил:
— Пришли убивать, так убивайте.
— Вот они какие, жидовские выкресты! — воскликнул Василий Оболенский. Верный слуга покойного Вани переживал гибель княжича даже, быть может, больше, чем сам Державный. — Позволь, Державный, я вырву ему его поганые очи!
— Нельзя, — запретил государь. — Никому не позволю марать руки об этого… Палач имеется.
В душе Иван страшно злился на самого себя, поскольку ему нисколько не хотелось, чтобы этого человека, любующегося золотыми солнечными лучами, сейчас лишили жизни и возможности продолжить любованье.
— Нельзя верить жидам, даже крестящимся, даже самым наиправославным, — произнёс один из Кошкиных.
— Однако же первоапостолы все из жидов были, или почти все, — возразил Троицкий архимандрит.
— С тех пор народ сей люто изменился, — заспорил с Симоном Григорий Мамон. — Я им не доверял, не доверяю и доверять никому не советую. Недаром в народе у нас говорится: жиду хорошо и в аду, сдох — сразу в дьяволы. Даже когда вижу, как их крестят, меня всё равно с души воротит. Не верю!
— Полно тебе, Григорий Андреевич, — осадил его государь. — Вот что, Леон. Хочу сказать тебе: казнить я тебя буду не за то, что ты жидовин и имел тайный умысел навредить мне, а за то, что ты, мистро, нерадив оказался и в лекарском искусстве куда как несведущ по сравнению с нашими, русскими знахарями. Вот как. Полагаю, тебе сие обиднее будет, что тебя за это казнят. Обиднее?