Державный
Шрифт:
— Вот те крест — не вру, — заверил её великий князюшка.
Санки остановились чуть ли не на середине реки. К ним уже вели лошадь, дабы прицепить и затаскивать обратно в гору — чуть поодаль, в Зарядье, берег был более пологим.
— Ещё раз прокатимся? — спросил Гаврила-Василий.
— Нет, лучше пойдём в женихи поиграем, — отказалась Апракса, спрыгивая с санок и уже устремляясь направо, где толпа молодёжи, образовав несколько кружков, затевала разные игрища. Только что, как видно, в одном из потешных сборищ закончилась игра в женихи — беднягу «жениха», проигравшего словесный поединок
— Ксеюшка! Ксеюшка! — завидев Апраксу, зазывали её подруги. — Скорей! Будешь невестой?
— Буду! Буду! — отвечала девушка. — Вон за мной и жених уж гонится. Гаврила.
— Ой! Гаврила! Какой хорошенький! — приветствовали Василия игруны. Видно было, что его узнали, но не кажут этого. Апраксу уже покрыли белой полупрозрачной тканью, на голову Василию водрузили шутовскую корону, запели, кружа хоровод вокруг «жениха» и «невесты»:
Князёк молоденький, Соколик ясненький, Неженатый Гаврилушка, Холостой Тимофеевич.— Ишь вы! — усмехнулся Василий Иванович. Ведь и впрямь по родильным именам он получался Гаврилой Тимофеевичем. — Ну, невестушка, Апраксея Звановна, яз хоцю тебе, по иди за мене.
— Не пойду! — отвечала, как положено, «невеста».
— Почему?
— У тя три ноги.
— Зато все с копытами.
— У тя рога.
— Зато шапка не свалится.
— У тя мать колдушка.
Следовало быстро отвечать, иначе полетят снежки и будет засчитано поражение. Но от подобного упоминания о матери у Василия дыхание на миг спёрло. Хоровод стал замахиваться снежками.
— Зато ты будешь болтушка, — выпалил «жених». Засчитали. Игра продолжалась.
— Ты стар, те — сто лет, — молвила Апракса.
— Помру — все сто тебе достанутся, — отвечал Василий.
— У тя отец молоденек, за него пойду.
— Зато он пред тобой не поместится — больно толста.
— Так не сватайся ко мне.
— Люблю толстых.
— Знаю, знаю, ты людей жаришь, а потом ешь.
— Тебя по кусочку в день ясти буду, иди за мене! — выпалил Василий, еле сдерживая смех. Засмеёшься — тоже полетят снежки, проигрыш.
— Не пойду, у тя… у тя… — Тут Апракса нарочно ли, не нарочно ли, но рассмеялась.
— Проиграла! Проиграла! — закричали все, забрасывая «невесту» снегом, срывая с неё покров. Василий тотчас подскочил к Апраксе. Ему причитался сугубый поцелуй. Девушка помотала головой, отпихиваясь, но вскоре сдалась, и уста её и Василия слились в долгом лобзании. Хоровод стал петь положенную в таких случаях нескромную песенку:
Женишок и невестушка, Любиться вам досуха, Родить вам свиночек, Дырявых ботиночек, Снежную— Эгей, княже, никак, женили тебя?
Оторвавшись наконец от уст Апраксы, Василий оглянулся и увидел друзей, с которыми покидал Кремль и которые теперь отыскали его.
— Женили, братцы! Вот она — невеста! — со смехом отвечал великий князь.
— А как же Солошка твоя? — совсем не к месту полюбопытствовал брат Дмитрий Иванович.
— А я в бесерменство уйду, много жён поймаю, — нашёлся что сказать Гаврила-Василий.
Апракса тотчас резко отпихнула его от себя:
— Ступай, ступай, Василий Иваныч, тебя, поди, Солошка твоя заждалася давно.
— Да не Василий Иваныч я! Гаврила Тимофеевич! — воскликнул великий князь.
— Се одно и то ж, — отвечала Апракса, хватая под руку Ивана Воротынского и уводя его в другой игровой круг, где затевалась потешная рыбалка и раздвигали большую крупноячеистую сеть.
— А и вправду, моя Солошка лучше, — махнул рукой Василий, хотя и смуглянка Апракса была весьма привлекательна и он мог, мог добиться от неё ещё не одного поцелуя. — Чья она, Жилка?
— Разве не знаешь? — удивился брат Дмитрий.
— Не знаю, право.
— Так ведь Ивашки Чёрного отродье.
— Еретика?! Который в Литву сбежал?
— Его самого.
— Тьфу ты! Вот ведь попутал бес! — плюнул в сердцах Василий. — А семейство его, стало быть, так на Москве и обретается?
— Семейство не виновато, — пожал плечами Жилка.
Василий задумался, виновато или не виновато семейство книжника Ивана, прозванного Чёрным за свою особую смуглость. Иван тот знаменит был тем, что великое множество хороших книг красиво переписал, но, как недавно выяснилось, получая от жидовствующих мзду, занимался и переписыванием для них разных богопротивных сочинений. Да и сам он разделял взгляды еретические, а может быть, и вовсе — жидовин, отчего смуглота такая?
Непрошеные и неуместные размышления Василия Ивановича были внезапно прерваны громким окриком:
— Посторони-и-ись!
Оглянувшись, он увидел саночки, а в них — красавицу боярышню с огромными глазами, сверкающую богатыми нарядами и каменьями. И как только занесло её так далеко уехать? Видно, очень легки санки, да и одна она в них. Посторонившись, Василий ловко запрыгнул и очутился в санках за спиной у красавицы, которую, как и Апраксу, знать не знал доселе, а ему-то надо бы знать всех своих подданных.
— А ты кто, звезда вифлеемская? — спросил он, хватая боярышню руками за плечи.
Она оглянулась, посмотрела на него огненным игривым глазом. Вдруг прощебетала что-то, кажется, по-угрински, а может, по-влашски, выскочила из санок и перебежала в другие, пустующие, но уже прицепленные к лошади.
— Постой же, я с тобою! — догоняя её и усаживаясь рядом, крикнул Василий. Стоило уже вернуться в Кремль, где, должно быть, завершилось Всенощное бдение, Сабуровы пришли поздравить великих князей с праздником, привели несравненную Соломонию, в которую он был влюблён и на которой собирался жениться, как только ей исполнится четырнадцать лет.