Державный

Сегень Александр Юрьевич

— Так умри же, проклятый Тимофей-Иоанн! — закричал катарх Шольом и с наслаждением воткнул копьецо туда, где на груди у чучела алой краской изображалось сердце. — И пусть погибнет и развеется всё проклятое семя твоё! — Он оторвал тряпичные уд и мошонку, слабо пришитые у чучела между ног, и бросил их в пламя костра.

— Э-э-э-во-э-э-э!!! — возопили все катагоги, бросаясь на исколотое чучело. — Рентум торментум! Рви и терзай!

В несколько мгновений сшитое из козлиной шкуры изображение Тимофея было разорвано, изнутри высыпалась солома, и все вместе — кожа и внутренности — полетело

в огонь.

— Гори! Гори, Тимофей-Иоанн! И пусть дотла сгорит твоя благоверная столица! — скрипел зубами катарх Шольом, глядя, как корчатся в огне ошмётки несчастного чучела. В мозгу у него вспыхнуло так же ярко, как в этом костре, он увидел горящий город, падающие храмы, увидел, как корчится в страшных муках ненавистный враг — человек, доверием и благосклонностью которого Шольом пользовался всю свою жизнь, но которого он так и не смог отвратить от глупой веры в Божественную суть Назаретянина и в триединство Бога небесного, которого нет и не может быть. Обида на него была столь велика, будто он, и никто иной, виноват в том, что Шольом чувствовал в себе страшную, смрадную и чёрную пустоту, от которой порой становилось так тоскливо — хоть сам полезай в костёр.

Но о тоске и пустоте ему сейчас не хотелось думать. Он поспешил отыскать ту, которую наметил первой, схватил её, повернул к себе лицом, сорвал с неё лисью личину, впился в губы крепким поцелуем, потом потащил за руку туда — в пещеру.

— Идём, Рока, идём скорее, идём!

Она послушно следовала за ним, одновременно оглядываясь на одного из богомулов-болгар, наряженного козлом. Он шёл за ней, не отставая, и Шольом видел, как он похлопывает Року по заднице. Очутившись в пещере, где было тепло, даже жарко, катарх Шольом и болгарин вдвоём принялись срывать с Роки одежду.

Мадьярка Рока оказалась необыкновенно хороша, и Шольом задыхался и сходил с ума от пронзительного наслаждения. Болгарин через некоторое время куда-то исчез, и катарх остался с Рокой вдвоём, долго, непередаваемо долго не остывая и не останавливаясь в сладостном радении.

— Рока! Рока! Рока! Как ты хороша, зима моя! Это бред, что лучшее время — весна. Зима — вот время страстей человеческих. Ох!.. У меня сейчас грудь распахнётся! Зима! Зима! Зима! Когда холодно и нужно делать всё, чтобы согреться. И юность… ох!., юность — нелепая и глупая пора. Только в возрасте зимы человек становится поистине сладострастным. Пойдём со мной! Рока… Рока…

Он вдруг и впрямь почувствовал, как в груди его, там, где сердце, стало раздвигаться и зиять чёрное отверстие, открывающее бесконечный путь в пустоту его бездонной души. Он хватался ладонью за грудь, и ему казалось, он и в самом деле нащупывает дыру.

— Рока! Я хочу спросить тебя.

— А? Что?..

— Ты согласна стать хозяйкой Лаодикии?

— Хозяйкой? В усадьбе? Твоей женой?

— Да.

— Хочу! Хочу! Ещё хочу!

— Чего же ты хочешь-то, глупая?

— Всё хочу. И хозяйкой. И чтобы это не кончалось. Ка… та… го… ги… я… Какое волшебное скотство!

— Да, лучше скотства ничего нет! — теряя рассудок, восклицал катарх Шольом. — Негодяи придумали вместо него — Бога! О, Рока!.. У тебя прекрасное имя, но лучше я буду называть тебя — Телка [195] .

И

снова бесконечно долго длилось радение, а в груди всё росло и росло чёрное бездонное отверстие, зовущее совокупиться с другим, таким же чёрным и бездонным, находящимся здесь, неподалёку, в потаённой глубине пещеры.

И голова…

Голова Шольома бегала где-то рядом, сорвавшись с шейного вертлюга, как потерянный таз костяка Дракулы, отделённый от стегна. В ослепшем мозгу вдруг мелькнул испуг, что Роки уже нет рядом. Но нет, вот она, тут, переименованная в Телку. Он берёт её за руку и ведёт с собой в самую глубь пещеры, где трое мрачных тамплиеров охраняют доступ к священной Лаодикии.

195

Roka — лиса, telka — зимушка (венг.).

— Идём, Телка, идём! Я открою тебе великую тайну.

Тамплиеры молча, не шелохнувшись, пропускают катарха и его спутницу. В руке у Шольома смоляной светоч, озаряющий душное подземелье красным сиянием.

— Идём, не бойся! — подбадривает он свою спутницу. — Так, теперь вниз. Узко? Ничего, протиснемся. Вот, вот, смотри!

Около зева подземного колодца сидит перс-ассасин Муса Асим Аваре. Он молится чёрной бездне, лежащей у его ног. Шольом давно знает этого человека. Раньше его звали Моисеем Ханушем. Теперь он перс. И носит другое имя.

— Великий Асим! Я привёл сюда свою зимушку. Не волнуйся. Она никому не расскажет о том, что видела тут, ибо мы вместе с ней сейчас уйдём в Лаодикию. Смотри, Телка! Видишь этот колодец? У него нет дна. Не веришь? Взгляни! Да не бойся, встань поближе.

Он бросает светоч в мрачную дыру. Чадящее пламя всё уменьшается и уменьшается, превращаясь в красную точку. Потом растворяется в жутком мраке бездонного колодца. Шольом чувствует, как дыхание бездны связуется с дыханием его души, две дыры — подземная и та, что зияет в груди, — слились в любовном поцелуе.

— Ты видишь, Телка? Ты видишь? Там нет дна! Я спускался туда на верёвке. Чем ниже спускаешься, тем больше и больше манит к себе чёрная бездна. Хочется ещё и ещё ниже. Но вдруг наступает миг, когда сердце само собой останавливается. Ниже одного из уровней человек не может жить там. Вот-вот душа освободится и полетит вниз, оторвавшись от тела. Если только она есть, душа эта… Мы! Мы вместе! Мы спустимся с тобой, Телка, и полетим вниз. Бесконечно, бесконечно! И в падении будем любить друг друга. И твоя мечта исполнится — это не будет кончаться. Я дарю тебе Лаодикию!

— С кем ты разговариваешь, Йоханаан? — вдруг прозвучал громкий и гулкий вопрос, заданный по-еврейски.

— Я много раз просил тебя не называть меня этим ненавистным именем, — ответил Шольом ассасину Мусе, тоже по-еврейски.

— Но именно так переводится с греческого имя Фёдор, — возразил бывший Моисей Хануш.

— И я не Фёдор, я — Шольом, — сказал катарх.

— Так с кем же ты разговариваешь? — повторил свой вопрос Муса. — Здесь никого нет, кроме нас с тобой. Ты меня называешь Тёлкой?