Державный
Шрифт:
— Красиво на Волге?
— Очень красиво, Васенька, — ответила жена.
— Кораблики?
— Две ладейки. Одна плывёт, одна причалила. Да один струг на приколе. Да ещё два подчалка [25] , — перечислил дьяк Беда.
Василий попытался вообразить себе всё это и не смог — угличскую пристань он совсем не помнил, да и видел-то её лишь однажды мельком, когда после гибельной Ростовской битвы бежал от Шемяки через Углич — в Новгород. Кто б вырвал сию страницу! И тогда, как сейчас, казалось — всё потеряно, вечный позор, остаток жизни — в унижении, а повернулось, возвратился московский трон. Правда, тогда глаза были целы. Теперь — хуже. Глаз нет, Шемяка повсеместно
25
Подчалок — небольшая баржа.
— Слепой-незрячий съел хвост собачий! — вдруг раздался в отдалении озорной мальчишеский голос. Полоснуло по сердцу — до того на Иванушкин похож!
— Кыш отсель, безобразники! Вот я вас, ащеулы! — грозно одёрнул дразнилыцика дьяк Беда.
— Князь Горе, княгиня Туга да дьяк Беда! — не унимался озорник. — Князь московский — таракан скользкий!
— Открой глаза, погляди полраза! — вторил ему другой, не менее нахальный мальчишеский голос.
— Иван, а Иван, — обратился дьяк Фёдор к приставу Котову, — скажи людям своим, чтоб отогнали проклятых зубоскалов.
— И то, — согласился Иван, будто доселе не догадывался, что Василию может быть неприятно выслушивать подобные дерзости. — Николай, Семён! Прогоните ощер этих!
Те пошли выполнять приказ, но, видно, не очень старательно, потому что ещё долго слышались выкрики озорников:
— Князь слепой с княгиней глупой! Слепой-незрячий съел кал свинячий! Московский князь, с печи не слазь!
Наконец их прогнали, наступила стыдливая тишина. Василий отпил ещё несколько глотков ароматного заморского вина, как ни странно, настоящего, и промолвил:
— Как же мне тут управляться, в Угличе, коли меня здесь так величают?
— Мальчишки, Васенька, что с них взять, — ласково утешила его Мария.
— Мальчишки разносят то, что их отцы из сердца выносят, — возразил Василий в рифму, будто заразившись от тех озорунов. — Пускай ещё подадут, у меня уже пусто, — велел он, протягивая в никуда свою чашу.
— Гляди, Вася, мальчики наши приплывут, а ты пьяный будешь, — осторожным тоном проговорила Марья.
— Чем же глядеть-то мне, Машенька? — усмехнулся слепой.
— Ой, — пристыдилась княгиня. — Прости, родный! Да как же иначе сказать, коли так говорится?
— «Нюхай», «слухай», — отвечал Василий. — Мне теперь только нюхать да слухать. А ладно ли я выгляжу? Не испугаются детки?
— Очень ладно. Темну-то я тебе нарядную вышила.
— Я б сам такую носил, — вставил своё пристав Иван.
— Когда тебе выколют, я с удовольствием и для тебя вышью, — прозвучал сердитый ответ Марьи. — Да только не с орлами и совами, а с нетопырями да жабами.
— Ой, мечта-а-аю! — закатился в смехе глумливый пристав.
— Мечтай, мечтай, сбудется твоя мечта, сбудется, — сказал дьяк Беда.
— Ты хоть и Беда, а мне беды не накличешь, — поспешил откреститься пристав. — Обедать что, здесь будем?
Так они сидели ещё довольно долго. Наконец и впрямь приблизилось время обеда. Княгиня никуда уходить не хотела, и Василий приказал подавать кушанья сюда. Им подали тёртую редьку, гороховую похлёбку на мясном наваре, пирожки с налимьей печёнкой, печёного жереха в сырно-яичной заливе, баранье жаркое, обрызганное соком кислых померанцев [26] , а на сладкое — пирог с мёдом, орехами и шепталами [27] , который они стали запивать густой мальвазией, и Василия потянуло в сон.
26
Померанцами на
27
Шепталы — сушёные абрикосы или персики.
— Что-то больно щедро вы стали меня тут потчевать, — усмехнулся он. — Перед казнью или задабриваете на будущее?
— Может, так, а может, и этак, как придётся, — услышал он в ответ от Котова. — Не пора ли вздремнуть, Василь Василия?
— А есть где прилечь?
Оказалось, тут поблизости приготовлен шатёр, застеленный ковриками и подушками. Василий разрешил отвести его туда и уложить. Марья Ярославна осталась на гульбище глядеть на пристань. «Не проспать бы приезд…» — подумал Василий и стал быстро погружаться в сон, предвкушая тот сладостный миг, когда к нему вернутся глаза и зрение. Удивительно быть безглазым — наяву ты увечный, а во сне — как ни в чём не бывало, зрячий, всё и всех видишь. И приснился ему густой дым, липкий и сладкий, как мальвазия, а сквозь дым — проблески пожарного зарева. «Кремль уже весь занялся!» — слышал Василий крик где-то прямо перед собой, а человека кричавшего не видел. «Спасайся, государь!» — схватил его кто-то за руку. И много вокруг голосов, топота, криков, плача бабьего и детского, а кто кричит, топает и плачет — не видно. Вот чудеса! Дым и пожар Василий видит, а людей — нет. «Васенька! Иванушку хватай!» — раздался под ухом голос великой княгини. «Да где же он, Машенька?» — кричит Василий. «Да вот же, прямо перед тобой стоит!» — «Не вижу, Машенька, ослеп я, мне Ванька Котов яду в очи закапал! Дым вижу, огонь вижу, а сыночка своего и тебя не вижу!» — «Да полно тебе спать, Васенька, приплыли, на пристань уж сходят!»
— А? Приплыли? — вскочил Василий, схватился пятерней за лицо — а на лице темна. Значит, не осталась слепота его во сне, пришла вместе с Василием в явь. Жаль! Но ведь зато — приплыли! Сердце запрыгало в груди от радости. — Охабень мой новый… Где он? Машенька, надень мне охабень.
— Да и так хорошо! Не терпится, Вася! Пошли скорее! — слёзно взмолилась княгиня Марья.
— Ладно, ладно, идём, — согласился Василий, хотя так хотелось предстать перед сыновьями в новом красивом наряде. Марья, невольно подталкивая, повела мужа под руку. Он шёл, легонько шаря пред собою свободной правой рукой. И вот впереди раздались голоса:
— Здравствовать желаем великому князю и великой княгине!
— Низкий поклон Василью Васильевичу и Марье Ярославне!
— Кто это, Машенька? — спросил Василий.
— Да бояре — Сорокоумов с Морозовым, — взволнованно отвечала Марья.
— Матушка! Батюшка! — зазвенели тут два златых колокольчика.
— Детушки! — взвизгнула Марья.
В следующий миг десница Василия легла ладонью на мягковолосую детскую головёнку.
— Иванушка? — всхлипнул великий князь, и слёзы потоком потекли из пустых глазниц его, подсачиваясь под темну и уже струясь по щекам. И уже обеими руками щупал Василий голову сына в неизъяснимом наслаждении, ибо нет ничего сладостнее, чем когда трогаешь русую детскую головушку, поросшую длинными шелковистыми, невесомыми, как воздух, волосами, нежными, как солнечные лучи. — Что же ты молчишь, Иванушка? Ты ли это?
— Я, батюшка.
— Да я ж чую, что ты, чую, что ты! Головенушка ты моя!
— Тятюшка, что же ты плачешь? Тебе больно без глазок?
— Не больно, орленыш мой, не больно… А плачу — от радости, от радости… Вон матушка тоже ведь плачет.
— А о ту пору больно было?
— О ту пору-то?.. Больно, Иванушка. Как же не больно-то? Очи ведь как-никак!.. Больно… Да уж всё прошло, поросло… Одне слёзы остались.
Глава семнадцатая
ЗЛАТОЙ ОРЁЛ ДВУГЛАВЫЙ