Державный
Шрифт:
Холмский снял с головы шлем, из-под которого реками струился по лицу и по-за ушами пот, и глубоко-глубоко вздохнул, впервые дозволив себе подумать о победе. Вкруг холма собирались все главные наши воеводы — Акинфов, Каракуча, Руно, Щеня, Хрипун, Кошкин, Зиновьев. Справа подъехал Русалка, неся на щеке глубокий кровоточащий след от шестопёра Борецкого.
— Ишь ты, как тебя царапнуло, Михаил Яковлевич, — сказал Холмский. — До сих пор кровь хлещет.
— Востро заточен был пернач у Борецкого, — отозвался Русалка. — Мне-то ещё повезло,
— Костю? — воскликнул Холмский. — Убили?
— Нет его, — кивнул горестно Михаил Яковлевич. — Как мне теперь в глаза посмотреть другу моему, боярину Ивану Василичу!
— Не падай духом, славный боярин! — хлопнул его по плечу Холмский. — Зато каких пленников ты нам своим крючком добыл! Покажи крючок-то.
— Обронил его, — сказал Русалка. — Не утешают меня пленники. Даже если головы с них долой.
— Полагаю, таков и будет суд государев над изменниками, — сказал Акинфов. Русалка, словно не слыша его, ничего не сказал более и поехал прочь с пригорка, туда, где дожидались его сыновья и ближайшие соратники.
Князь Данила, стараясь не думать о горе Русалки, бодро поглядел на воевод своих и воскликнул:
— Исполать вам, братья! Победили мы щокалок и на сей раз! А ведь боязно было против такого ополчения столь малой ратью, как у нас, идти! И всё же одолели мы! Значит, с нами была Троеручица, о которой протопоп Предтеченский нам поутру молвил!
— Если б не она, заступница… — отвечал Акинфов.
— Да не протопоп! — добавил Хрипун-Ряполовский и почему-то громко расхохотался.
— Ишь ты, — усмехнулся Руно, — не верит, что нам протопопово слово незримо помогало!
— Пускай не верит, — махнул рукой Данила Дмитриевич. — Главное, что он дрался хорошо. Спасибо тебе, Фёдор Семёнович, большую ты пользу сегодня принёс своим мужеством.
— Что ж мы, Ряполовские, посрамимся, что ли! — подбоченился витязь.
— И тебе, Фёдор Давыдович, спасибо, — повернулся Холмский к Хромому-Акинфову. — Вовремя твои хвосты Казимирову нерусь дожали. Не удалось ли самого Казимира схватить?
— А ты сам как думаешь? — сказал Акинфов с таким хитрым видом, что никаких сомнений не оставалось — схватили.
— Славно! — подмигнул ему Холмский. — Зело потешался я, как они, псы, в село спрятались и от них дым да копоть пошли.
Все дружно посмеялись.
— И тебе, Каракуча Ахметович, тоже многая лета, — сказал Данила Дмитриевич предводителю касимовцев. — Стрелки у твоих батыров по-прежнему меткие, а сабельки вострые.
Так, поблагодарив каждого, найдя для всех тёплое слово, Холмский затем вдруг рассмеялся задорно и открыл сердце:
— А ведь не думал я, что одолеем супостата сегодня! Чистосердечно признаюсь вам — уверен был, все мы поляжем здесь, уж больно неравны были силы. Ан нет, гляньте-ка, все целы, и войско наше не сильно побито… Неужто и
— Известно где, — отвечал Кошкин, — умирающих исповедует.
Найдя желаемого протопопа среди мёртвых тел около покидающего сей мир воина, Холмский сошёл с коня, дождался, покуда батюшка отпустит умирающему грехи, затем приложился губами к руке священника:
— Отче Сергию, ты для нас в сей день был аки святитель Радонежский для рати Дмитрия Донского! Слово твоё о Троеручице вело нас в бой, каждый нёс его в сердце своём.
Вдруг на старом лице протоиерея изобразилось волнение, почти граничащее с отчаянием.
— Грешник я, княже, — сказал он. — Вот других исповедую, а сам-то ведь нагрешил сегодня.
— Сегодня? Нагрешил? Не может быть! Как?! — неописуемо удивился Холмский.
— Тебе одному признаюсь, — зашептал протопоп. — Хотя всё равно рано или поздно всплывёт вольность моя.
— Да какая вольность-то?!
— Перепутал я. Празднование Троеручицы позавчера было. А сегодня-то — память святых отцев шести Вселенских соборов. Им надо было молебен возносить, а я — Троеручице! И как я мог перепутать, сам не понимаю!
— Вот оно что!.. — озадачился Холмский. — Так может, не ты перепутал, батюшко, а сама Царица Небесная тебе мысли перепутала? Уж больно сильна была твоя проповедь о Дамаскине и руке отсечённой, которую ты уподобил Новгороду. А вот как бы ты проповедовал об отцах шести соборов, и повела бы твоя проповедь нас к победе?..
— О святых отцах соборных я бы, может, ещё лучше проповедь придумал, — сказал отец Сергий. — Хотя… Слова твои для меня утешительны, и кто знает, может статься, в них истина.
Протопоп пошёл к иному, нуждающемуся в отпущении грехов, а Холмский направился в другую сторону, в который раз думая о том, а нужна ли вообще исповедь перед смертью, если смерть была принята в честном бою за Святую Русь. Разве Господь Бог не простит и так все грехи павшему на бранном поле православному воину?
Тут его внимание привлёк Каракуча; с несколькими своими касимовцами он стоял над одним из трупов, слышны были удивлённые восклицания. Подъехав к ним, Холмский увидел, что разглядывают они того самого «шайтана».
— А! Шайтана своего нашли? — усмехнулся он.
— Девка это, канясь! — в ужасе проговорил Каракуча.
— Да ну! И впрямь?
Наклонившись над трупом, Холмский действительно увидел юную девушку с довольно красивым, правильным лицом и высоким лбом, волосы над которым были выстрижены. В правом виске зиял страшный пролом, сделанный, очевидно, тупым концом булавы, которая, собственно, и валялась поблизости. Тут ему вспомнились слухи о том, что у колдуньи Марфы Борецкой имелся где-то в потаённом месте созданный ею самой жуткий оборотень, который в обычном виде был красивой и юной девушкой, а под влиянием чар превращался в страшного непобедимого воина.