Державный
Шрифт:
— Великий государь! Христом Богом прошу! Велите отцу, чтобы отпустил меня назад к Холмскому. Драться хочу и жизнь положить за тебя! Зачем мне здесь быть при тебе?
Почти выкрикивая слова сии, и не чаял Костя, что государь вонмет мольбам его, но тот вдруг весело подбоченился и ответил:
— Жизнь класть не надобно, а вот ворога бить… Что ж, тёзка, отпусти сына к Холмскому, пусть потешится. Взрослее будет, а коли отличится — первым женихом на Москве прославится.
— Боюсь я, погибнет он без моего присмотру. Уж больно горяч, — весь сморщился отец.
— Не погибнет, — возразил государь. — Погоди ещё, может, так станется,
— Без боя… — растерялся Костя. Об этом он не успел подумать. — А может…
— Чего тебе ещё? — сердито вскинулся отец. — Отпустили, так и проваливай!
— А можно мне не к Холмскому, а к князю Верейскому перейти в подчинение? — попросил Костя.
— Ишь ты! — осклабился отец и таким противным показался в эту минуту Косте. — Это он, надёжа государь, Демон хощет брать. Не видать тебе Демона, понял? Ступай прочь да скажи Михаилу Яковлевичу, чтоб держал тебя при себе третьим сыном.
— Скажи, что сие есть государево повеление! — строго нахмурившись, добавил великий князь.
Делать было нечего, попрощавшись с отцом и государем, Костя поступил в распоряжение Русалки, коего с детства знал как «дядю Мишу», а теперь надо было величать его Михаилом Яковлевичем. Кроме Кости и татарина Сеида, весь гонцовый поезд поменялся, и теперь под началом Русалки государев стан покидали Иван Нога, Никифор Тетерев, Роман Гривна, двое сыновей Русалки — Афанасий Хруст и младший, Борис Морозов-Русалкин, собственного прозвища доселе не имущий. Да и Костя с Сеидом, вот и всё, с добавлением трёх слуг и пятерых стремянных-саадачных [80] .
80
Стремянные-саадачные — оруженосцы. Саадак — большой чехол для лука, иногда включающий в себя и тулу (колчан).
Покинув военный стан, когда там вовсю развернулась подготовка к выступлению, гонцы выехали на большую дорогу и двинулись на запад. Костя ехал рядом с сыновьями Русалки и поначалу даже переговаривался с ними, они поведали ему об успешной рыбалке — при них теперь ехал, завёрнутый в лопухи, налимий боярин весом более полупуда, причём местные старики, присутствовавшие при ловле, уверяли, что налимы редко заходят в их озеро.
Постепенно лошади перешли с лёгкой грунцы на добрую рысь, и разговоры угасли. Доехав до речки Шлинки, свернули налево и двинулись вверх к её истоку — Шлинскому озеру. Когда же стемнело, добрались до самого озера, там расположились на берегу, развели костёр, занялись налимом. Разрезав рыбину, Афанасий извлёк и держал на ладони огромную печень, чёрную в красных отблесках костра. Стали варить уху. В ожидании её жевали ветчину, попивая белое рейнское вино, коим снабдил Русалку сам государь.
— А правду ли говорят, будто у Марфы Борецкой младшая дочь — оборотенка? — спросил Борис. Лет ему было меньше, чем Косте, и потому Костя поспешил фыркнуть:
— Кто это говорит такое?
— Степан Бородатый, — ответил Борис. — Якобысь, Марфа сама-то ведьмица и по ночам превращает дочку свою в мужчину для всяческих непотребств. И, якобысь, даже имя у этой дочки — Иван, мужеско.
— Степан любит приврать, — усмехнулся Русалка. — Особливо когда насыропится. Оборотенка — это у плотника навёртка. И какие такие непотребства?
— Ну
— Сиди уж! Больно сведущ не по годам! — И Русалка врезал сыну подзатыльник.
— Степан Бородатый сам оборотень, — сказал тут Тетерев.
— Как это? — с ужасом спросил Костя. — Да ну!
— Вот те и да ну.
— А как же его государь при себе держит? — удивился Костя, оглядываясь по сторонам. В лицах сидящих вкруг костра он прочёл, что они все прекрасно осведомлены про оборотнические свойства Степана Бородатого и презирают невежду Костю.
— Так и держит, — откликнулся Тетерев глухо. — За Шемяку.
— Я тоже что-то такое слыхивал, — вздохнул Роман Гривна.
— А я не слыхивал, а слышал, — важно промолвил Тетерев. — Причём от самого Степана, когда он пьяной понёс подноготную.
— Расскажи, Никифор, — стали в один голос просить Русалкины сыновья.
— Ишь ты, расскажи! — усмехнулся тот. Болтай, болтай, угонят за Валдай.
— Куды же гнать-то! — рассмеялся Иван Нога. — Мы как раз и сидим на Валдае. Окрест всё — Валдайская земля. Рассказывай, Никифор, занимательно послухать.
— Ну ладно, — вздохнул Тетерев. — Только не говорите никому про то, что вам поведаю. Якобы старая княгиня Софья Витовтовна, которая пуще всех злобилась на Шемяку, постоянно издевалась над великим князем Васильем, что он и сам простил ослепителя своего, и другим велел не чинить Шемяке зла. И вот, чуя близкую кончину, Софья позвала к себе Степана, которого тогда ещё и не звали на Москве Бородатым, осыпала его золотом и обещала ещё больше осыпать, когда он вернётся из Новгорода с известием о мучительной смерти Шемяки. И вот, снабдив его в дорогу склянкой с белым арсеником, мешанным с какой-то ещё дрянью, она отправила Степана в Новгород, где тогда жил Шемяка. В Новгороде Степан привлёк на свою сторону изверга Никиту Добрынского. А тому — что родного отца отравить, что господина своего, коему всю жизнь служил верой и правдой, лишь бы корысть имелась. Да и, как Степан говорил, Шемяка к тому времени надоел Никите своим нескончаемым нытьём. И что забавно — свёл Степана с Никитой не кто иной, как Исак Борецкий.
— Муж нонешней Марфы? — удивился Нога.
— Он самый, — кивнул Тетерев. — Не тот, первый муж её, от которого сыновья погибли на Онежском озере, а второй, Исак, коего сыны, Дмитрий и Фёдор, наши теперь супостаты. Чёрный он был человек, сей Исак. При нём обретался повар-колдун, по имени Ефрем Поганка, по племени жидовин, умевший так сдобрить пищу ядом, что самый чуткий едок не заподозрит отравы. И вот, откушав в гостях у Исака цыплёнка, Шемяка на другой день заболел, ещё через пару дней слёг и, промучавшись больше недели, умер в страшных судорогах, ничего не принимая, ибо всё исторгалось из него, даже причастие.
— Да, я тоже слыхал, что, когда его пред смертью причащали, он изблевал Святые Дары, — вставил Гривна.
— Так вот почему Борецкие получили тогда большие льготы от Софьи по наследству, — сказал Русалка.
— Про наследство Софьино я ничего не слыхал, — ответил Никифор.
— Ну вот, а говорите, Борецкие не колдуны, — недовольным голосом произнёс Борис Русалкин. — Все они там нечистые, оттого и власть такую в Новгороде захватили.
— А как же, вот я слыхал, Шемяка никогда ничего не ел, если прежде не даст своему верному псу Ефиопу, — сказал Костя. Про Ефиопа ему ещё отец в красках описывал. — А цыплёнка?