Державы Российской посол

Дружинин Владимир Николаевич

– Числа одолел ли? – спросил Борис. – Мой четыре действия практикует.

– Вот ты и проверь. Он тебе скажет. Уважает тебя… Скажет, как его Меншиков за волосы таскал. Мне там часто бывать не след.

– Отчего?

– Я ему не заступник. Какой прок ему от опального?

– Ты сам себя в опалу завел, – отозвался Борис, наливая гостю анисовой.

Выпили, помолчали.

– В Амстердаме будто остерия есть, – заговорил Лопухин, жуя огурец и брызгаясь. – Правда ли, нет ли… Девки кушанье подают голые. Пантуфли и убор на голове, а так – ни единой нитки на теле.

– Я

не пользовался. Прилипнет мерзость – не отмоешь.

– Праведный ты человек, Борис.

Встал, громко рыгнул, начал прощаться. Потом, с порога:

– Сходи к царевичу, сходи! У него дело к тебе.

– Какое?

– От него узнаешь. Я не мешаюсь.

Алексею скоро семнадцать. Отпущенный из войска на время, продолжать образование, царевич живет осенью в кремлевских своих покоях.

Дворец обезлюдел: царь наезжает редко, на крыльце не толкутся, как встарь, челобитчики, разносчики пирогов и сластей. Царицына часть заколочена, скарб вывезен, само имя Евдокии под запретом. Коли поминают ее, то шепотом – прежние ее любимцы, старцы и старицы, которые нет-нет да и проскользнут во дворец на поклон к наследнику престола.

Борис поднимался по лестнице, морщась, – пахло чем-то кислым. Экое запустение! Дорожка, накинутая на ступени, протерта до дыр. Где-то передвигают тяжелое, бесстыдно сквернословят.

Апартаменты царевича наверху, окнами на Ивана Великого. Собор шлет свои звоны, шлет блеск и жар золоченых маковок в комнату, обитую темной тафтой, с полудюжиной икон в красном углу. Алексей сидит на ковре по-турецки, среди развала книг, бумаг, закладок. Ветер пузырит расстегнутую рубаху.

Борис поклонился, сел рядом, велел камердинеру закрыть окно. Пожурил племянника – на дворе осень, долго ли простудиться.

Алексей, должно быть, не спал ночь, лицом бледен. Пухлые кроваво-яркие губы и воспаленные запавшие глаза вычертились резко.

– Не обессудь, князь, угостить нечем… Алчущие набежали, присосались…

Говорить силится басом и гнусавит, подражая кому-то.

– Нужды нет, ваше высочество, – ответил Борис. – Лопухин известил меня…

Царевич перебил, нетерпеливо дернувшись, и движением этим словно передразнил отца.

– Боярин сказывал, ты к немцам поедешь… Для меня… Царю, вишь, надо, чтоб я оженился… Ему, вишь, мало веселья…

Последние слова он, распалившись, выкрикнул с ненавистью, смутившей Бориса.

– Полно, батюшка, – сказал он мягко. – То не ради веселья. А я тут, как бог свят, ни при чем.

– Лопухин сказывал…

Ох, Аврашка! От тебя, значит, пошло… А не признался… Взбаламутил царевича, а сам в кусты – я, мол, не касаюсь…

– Дивлюсь, с чего взял Лопухин. С хвоста сорочьего.

Однако женитьба – предприятие неплохое. Он, Куракин, нижайший слуга его высочества, с превеликим удовольствием погулял бы на свадьбе, принес бы поздравления из глубины сердца. В Европе немало принцесс, пригожих собой и просвещенных. За честь сочтут… И неволить царь не станет, даст выбрать, какую похочет царевич.

Говоря так, Борис положил подарок, который до сей минуты был крепко зажат под мышкой, –

завернутую в бархат саблю, купленную в Амстердаме за двадцать гульденов, доброй стали, с заморскими каменьями на ножнах.

Момент, однако, выбрал неудачно. Думал утешить, а огорчил еще пуще.

– Змея, – произнес Алексей, вытащив кривой клинок. – Змея кровью питается.

Погасил сиянье металла рывком, с отвращением.

– Кровью злого если – бог возрадуется… Побереги, свадебный пирог разрежешь!

Шуткой попытался перебороть напряжение, но слова летели в пустоту. Царевич шарил по ковру и, казалось, забыл о присутствии Куракина.

– Гляди, князь, – Алексей, лизнув палец, откидывал хрусткие страницы. – Константин Осьмой, владыка христианский, не велел жениться на чужих.

Борис возразил – император Константин в том не указ. Брать жен из чужих дворов давно в обычае, и союзы они благодетельны. Женился же царь Иван, дед Грозного, на греческой царевне!

– Гречанка нашей веры, – не сдавался Алексей. – Царь немку мне навяжет.

– Окрестим, батюшка, окрестим, – убеждал Борис, стараясь придать голосу ласковость. – И-их! Не вспомнишь своего Константина! Отведаешь сладости амора…

Не помогло и это. Противна царевичу иноземка. В конце концов Борис уступил. Он передаст царю сказанное здесь. Попросит не спешить со свадьбой, хотя бы…

– Немки мажутся невесть чем… Тьфу! В постелю с ней… Все равно как с лягушкой…

Сирота, злополучный сирота при живых родителях… Брака страшится, бедняга, словно казни. Прискорбно – нет у наследника согласия с царем. Книги вон читает, да не те… На немецком языке, на латинском, а обрадовать отца нечем. Константин, Иоанн Златоуст – синклит церковный созвал, чтобы осудить царя… И скрытен же! Насчет Меншикова молчит, обиды растит в себе.

Выспрашивать Борис почел излишним. Ушел из дворца с болью в душе.

На соборной паперти богомольцы обступили вертлявого дьячка. Завидев майора от гвардии, он умолк, проводил офицера взглядом, задрав бороденку.

Вызов из Главной квартиры прибыл в конце ноября, прекратил надоевшее Борису безделье.

Снег падал обильно, приодел Москву, забелил зловещую черноту рвов, вырытых у стен Кремля на случай, если Карл двинется из Саксонии в Россию. Пушки на Посольском приказе в снежных чехлах. Сюртук Шафирова расстегнут, барон ругает истопников – шпарят, сил нет терпеть. Охлаждает себя квасом любимым, малиновым, со льда.

– Я чаю, в Жолкве тебя долго не продержат. Завидую, отпуск тебе от зимы.

Борис поперхнулся сладким напитком. Шафиров говорит, пухлый подбородок колышется, но доходят до сознания Бориса слова без всякой связи – престол папы, латынь, вдова…

Думалось, Италия в прошлом – навеки, невозвратно. И вдруг явилась она, из воздуха возникла, из снегопада за окном. Смотрит глазами Франчески, раскинула смуглые руки… Волна волос Франчески, пахнущая лавандой…

– Метил Долгоруков Василий, знатный латинист. Все же государь тебя предпочел. Матвееву скажи спасибо…