Дерзкие побеги

Нестерова Дарья Владимировна

Тем временем деятельность революционных кружков приобрела еще больший размах. Жандармам не хватало времени и людей, чтобы ловить всех, кто активно и почти открыто пропагандировал революционное движение, подстрекая народ к бунту. Примерно полторы тысячи революционеров все-таки арестовали, и тюрьмы начали пополняться новыми узниками.

Вскоре новички прибыли и в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где сидел Кропоткин. Между ним и его соседями была установлена связь с помощью перестукивания – азбуки, которую придумал еще декабрист Бестужев. Оказалось, что за левой стеной томился друг Кропоткина Сердюков, а внизу – крестьянин Говоруха. И если интеллигентный человек мог выдержать заключение благодаря разрешению

читать и писать, то как же тяжела была неволя для безграмотного крестьянина, привыкшего всю жизнь заниматься физическим трудом. Кропоткину и Сердюкову пришлось быть свидетелями того, как он медленно сходил с ума. Конечно же, этот случай не прошел бесследно для психики Сердюкова. Он вышел на свободу через четыре года и застрелился.

Однажды к Кропоткину наведался брат царя – великий князь Николай Николаевич, который знал заключенного лично. Он разговаривал с ним благодушно, по-дружески, сначала не выказывая своих намерений. После нескольких ничего не значавших фраз Николай Николаевич сказал Петру: «Да ты пойми, Кропоткин, я говорю с тобой не как судебный следователь, а совсем как частный человек». Однако ответ Кропоткина был краток, и смысл его заключался в том, что Николай Николаевич никогда не станет для него частным человеком, так как он к нему может относиться лишь как к официальному лицу.

Еще несколько попыток Николая Николаевича узнать у Кропоткина необходимые сведения закончились ничем, и в конце концов первый, раздраженный своей неудачей, заметил узнику: «Как ты мог иметь что-нибудь общее со всеми этими людьми, с мужиками и разночинцами?» И тогда Кропоткин резко ответил: «Я вам уже сказал, что дал свои показания судебному следователю».

Прошло уже два года, а в деле Кропоткина так никакой ясности и не появилось. Однажды его вызвали к жандармскому полковнику Новицкому, который прочитал ему конец брошюрки «Пугачевщина» Л. А. Тихомирова, написанной Кропоткиным по решению кружка, спросив потом, точно ли эта рукопись принадлежит заключенному. Стали прощаться. Новицкий, человек умный и ничуть не злой, на прощание сказал: «Ах, князь, я уважаю вас, глубоко уважаю за ваш отказ давать показания. Но если бы вы только знали, какой вред вы себе делаете. Я не смею говорить, но одно говорю – ужасный».

По прошествии некоторого времени Кропоткина вызвали еще раз, пытаясь обманом узнать текст одной из записок, которую он написал, но отправить не успел. Новицкий говорил ему, что, хотя шифр был прост, они не смогли прочитать текст ни этой записки, ни писем, пока не нашли ключ к шифру у некоего Войнаральского, вхожего в кружок революционеров. После вопроса Кропоткина, зачем же тогда было спрашивать его, Новицкий не нашелся, что ответить, лишь пробормотав: «Да… вот и перевод вашей записки…»

Кропоткин ответил, что читать и проверять его он не намерен. На этом его разговор с полковником завершился.

Впоследствии, уже из дома предварительного заключения, Петра Алексеевича водили к прокурору Шубину. Тот сообщил, что теперь он должен ознакомить его со всеми имеющимися показаниями, которых, впрочем, оказалось не так уж и много. Одним из них было заявление молодого рабочего, который сказал, что подсудимый действительно читал им лекции с целью революционной пропаганды. Были показания мужика и двух ткачей, чья болтовня являлась полнейшей выдумкой. Эти лгуны утверждали, что Кропоткин говорил им, что «царя убить», «всех долой», тогда как Кропоткин вообще не разговаривал с ними о чем-то подобном. После слов Кропоткина, что он и сам таких свидетелей найти может за двадцать пять рублей, Шубин спросил: «А кто же это, позвольте спросить, будет им платить?» «Вы», – ответил ему спокойно Кропоткин.

Дальше была та же самая рукопись «Пугачевщины», протоколы о программе революционеров, а также показания заводских рабочих, что никаких революционных

лекций он им не читал и что ткачей он просто ругал за промотанные деньги, данные им на наем квартиры. После этого Кропоткин написал, что «никаких показаний до суда давать не намерен».

В марте или апреле 1876 года Кропоткина вместе с несколькими его товарищами перевели в дом предварительного заключения, построенный как образцовая французская или бельгийская тюрьма: ряд камер, и окно каждой из них выходит во двор, а железная дверь – на балкон. В отличие от Кропоткина для большинства это было облегчением, так как свободы в данной тюрьме предоставлялось чуть больше, к тому же проще было добиться свиданий с родственниками и получить право переписки.

Между тем Петру Алексеевичу становилось все хуже. Здоровье, порядком пошатнувшееся еще во время сибирских путешествий и «арктической зимовки», давало о себе знать. Еще весной в Петербурге у него появились слабые признаки цинги, а условия в темном и сыром каземате явно не способствовали его выздоровлению. А в доме предварительного заключения оказалось и того хуже: из-за парового отопления в камере было невыносимо душно. При движении кружилась голова, прогулки уже не помогали, а прежде чем подняться на второй этаж в свою камеру, Кропоткин был вынужден два–три раза делать передышку на лестнице. Однако тюремный врач и слышать не желал о цинге в его заведении. В результате узника ждали полный упадок сил и невозможность переваривать даже легкую пищу. Тогда еду разрешили приносить свояченице, которая была замужем за адвокатом и жила неподалеку. Но и это не помогло. Силы Петра Алексеевича уменьшались с каждым днем, и жить ему, по мнению окружающих, оставалось уже не больше нескольких месяцев.

Забеспокоившись, родственники начали хлопотать за него и добились, чтобы Петра осмотрел хороший доктор, оказавшийся профессором, ассистентом самого Сеченова. После его заключения о том, что больного необходимо поместить в более подходящие для него условия, Кропоткина через десять дней перевели в Николаевский военный госпиталь, имевший и специальные помещения для больных, находившихся под следствием.

Просторная комната, огромное окно на южную сторону – все это быстро поправило здоровье Петра Алексеевича.

Еще когда он сидел в крепости, Кропоткину сообщили, что если попасть в госпиталь, то сбежать из него будет очень даже нетрудно. Но учитывая тот надзор, который за ним установили, побег представлялся не таким легким делом. В коридор выходить было запрещено, а у дверей стоял часовой. Но товарищи, с которыми он переписывался, тотчас же начали придумывать планы побега.

Вскоре решение вопроса возникло само собой. Один из охранников как-то раз тайком посоветовал ему попроситься на прогулку. После согласия доктора выздоравливавшему разрешили ежедневную часовую прогулку.

В первый раз выйдя на заросший травой тюремный двор и увидев открытые ворота, а за ними улицу и прохожих, Кропоткин замер, оглядываясь по сторонам. Гулять ему велели между часовыми, что ходили взад и вперед вокруг здания тюрьмы. Ворота открывали, чтобы могли въехать возы с дровами, которые сбрасывались в глубине двора.

Такая близость свободы манила, тянула наружу. Тогда Кропоткин сам разработал план побега и подробно описал его друзьям. План этот состоял в том, чтобы у ворот приготовить экипаж, а когда он будет на прогулке и подаст знак (например, держа шляпу в руках), что все в порядке, ему ответят сигналом «Улица свободна» (к примеру, пустив солнечного зайчика лакированной шляпой на стену главного больничного здания или запев песню). По сигналу Кропоткин побежит по прямой, тогда как часовому придется огибать кривую, что даст первому несколько лишних секунд, и он успеет прыгнуть в пролетку. Вполне возможно, что часовому вздумается стрелять, но дело того стоит. Иначе – смерть в тюрьме.