Дерзость надежды. Мысли об возрождении американской мечты

Обама Барак

Как-то на вечернем приеме я разговорился с долгожителем Вашингтона, который отдал Капитолию почти полвека. Я спросил, чем, на его взгляд, отличается то-гашняя и теперешняя атмосфера.

— Поколение другое, — не раздумывая ответил он. — Тогда любой, кто добился какой-то власти в Вашингтоне, пришел с войны. По каждому вопросу мы спорили, как ненормальные. Все мы были разные — из разных городов, разных семей, с разными политическими взглядами. Но война как-то соединила всех, и этот общий жизненный опыт заставлял нас доверять друг другу и уважать чужое мнение. Нам это здорово помогало решать проблемы и работать дальше.

Я слушал, как он говорит о Дуайте Эйзенхауэре и Сэме Рейберне, Дине Ачесоне и Эверетте Дирксене, и меня просто захватывала эта уже подернутая дымкой времени картина, когда еще не было круглосуточных выпусков

новостей и бесконечных благотворительных сборов, когда серьезные люди делали серьезную работу. Я говорил себе, что его воспоминания о прошлом отличаются некоторой избирательностью: он, например, ни словом не обмолвился о том партийном съезде южан, на котором удалось отозвать проект законодательства о гражданских правах с заседания Сената, о мрачных временах маккартизма, об ужасающей бедности, проблему которой Бобби Кеннеди поднял незадолго до своей смерти, об отсутствии женщин и меньшинств в коридорах власти.

Я понял и еще одно: стечение удивительных обстоятельств лишний раз подтверждало стабильность того правительства, в котором он работал; тот кабинет объединяло не только общее военное прошлое, но еще и редкостное единодушие перед лицом холодной войны и советской угрозы и, скорее всего, безраздельное господство американской экономики в пятидесятые и шестидесятые годы, когда Европа и Япония с трудом оправлялись от послевоенного кризиса.

Неоспорим тот факт, что после Второй мировой войны американская политическая жизнь отличалась гораздо меньшей идеологизированностью, а значит, понятие партийного единства было гораздо более размыто, чем в наши дни. Демократическая коалиция, под контролем которой почти все эти годы находился Конгресс, представляла собой сплав либералов-северян наподобие Хьюберта Хамфри, консервативных демократов с юга вроде Джеймса Истланда и их многочисленных сторонников самых разных политических взглядов, которых вознесла наверх машина большой политики. Эта коалиция была спаяна экономическим популизмом «Нового курса» — концепциями справедливой заработной платы и пенсий, попечительства и общественных работ, все повышающегося уровня жизни. Кроме этого, партия придерживалась известного правила «живи и давай жить другим»: это правило восходило ко временам уступок и активной поддержки расового угнетения на Юге; оно возникло в рамках более широкого взгляда на культуру, когда нормы поведения в обществе — скажем, природа сексуальности или роль женщин — редко подлежали обсуждению; в той культуре еще даже не было самих этих неудобных слов, не говоря уже о политических спорах вокруг таких вопросов.

Все пятидесятые и первую половину шестидесятых годов «Великая старая партия», республиканцы, также отнюдь не были чужды всякого рода разногласий по принципиальным вопросам — между западным свободомыслием Барри Голдуотера и восточным патернализмом Нельсона Рокфеллера, между сторонниками политической линии Авраама Линкольна и Теодора Рузвельта, то есть активной позиции федерального правительства, и теми, кто придерживался консервативных взглядов Эдмунда Берка, приверженца традиций, а не всякого рода социальных экспериментов. Эти полярные общественные темпераменты расходились буквально по всем вопросам — гражданским правам, федеральному законодательству и даже налогам. Но, как и демократов, «Великую старую партию» объединяли в основном экономические интересы, концепция свободного рынка и налогового сдерживания, которая устраивала всех ее членов, от владельца магазина на главной улице какого-нибудь городка до менеджера загородного клуба. (В пятидесятые годы республиканцы испытывали еще и острый приступ антикоммунизма, но, как доказала деятельность Джона Ф. Кеннеди, когда начались выборы, демократы просто рвались сравнять с ними в этом счет, а если можно, даже и обыграть.)

Все эти политические хитросплетения закончились уже в шестидесятые годы, и причины этого давно и хорошо известны. Во-первых, началось движение за гражданские права, и оно сразу основательно поколебало сложившуюся структуру общества и заставило американцев сделать выбор. В конце концов Линдон Джонсон занял в этой битве правильные позиции, но, будучи уроженцем Юга, яснее большинства осознавал цену этого выбора: подписав закон «О гражданских правах» 1964 года, он сказал своему помощнику Биллу Мойерсу, что одним росчерком пера на ближайшее будущее передал весь Юг «Великой старой партии».

Потом начались студенческие выступления против войны во

Вьетнаме, заговорили, что Америка права далеко не всегда, и действия наши оправданны тоже далеко не всегда, и что молодое поколение ничем не обязано старшему и не собирается жить под его диктовку.

А потом, когда статус-кво окончательно рухнул, на сцену хлынули самые разные действующие лица: феминистки, латиноамериканцы, хиппи, «Пантеры», одинокие матери, геи, и все разом заговорили о своих правах, все громко начали требовать признания, всем захотелось вкусно есть и сладко пить.

Все это утихомирилось только через несколько лет. Стратегия Никсона в отношении Юга, вызывающее игнорирование перевозки детей на школьных автобусах по приказу суда и обращение к молчаливому большинству немедленно принесли ему высочайшие дивиденды среди избирателей. Но концепция его правления так и не оформилась в четкую идеологию — ведь именно Никсон, если уж на то пошло, стал инициатором первых федеральных программ компенсирующих действий и законодательно санкционировал создание Управления по охране окружающей среды и Управления охраны труда. Джимми Картер доказал возможность соединения поддержки гражданских прав с традиционно консервативной демократической программой; и, несмотря на понижение статуса, большинство южан-демократов, которые предпочли остаться в партии, сохранили свои места и помогли демократам сохранить контроль по крайней мере в Палате представителей.

Но тектонические плиты уже пришли в движение. Политика стала предметом морали, а не просто злобой дня, ее начали рассматривать в категориях моральных императивов и абсолютов. А еще политика стала гораздо более личной, стала вмешиваться буквально во все отношения — между черными и белыми, мужчинами и женщинами — и начала играть решающую роль в утверждении и свержении авторитетов.

Естественно, либерализм и консерватизм в массовом сознании разделились не столько по взглядам, сколько по позиции относительно к традиционной культуры и контркультуры. Теперь стали важными не только ваши взгляды насчет права на забастовку или корпоративного налогообложения, но и ваши мысли относительно секса, наркотиков, рок-н-ролла, католической мессы и протестантского канона. Этот новый либерализм оказался не слишком по вкусу белым избирателям на Севере, да, в общем, и на Юге тоже. Насилие на улицах и снисходительное отношение к нему в интеллектуальных кругах, черные соседи и белые дети, которых автобус везет в школу, сожжение флагов, плевки в ветеранов — все это оскорбляло и принижало, если совсем не уничтожало, самые дорогие ценности: семью, веру, флаг, окружение и, пусть для некоторых, привилегии белых. В разгар этого сумасшествия, среди громких политических убийств, полыхающих городов, вьетнамской катастрофы, за экономическим ростом последовали бензиновый кризис, инфляция и закрытие заводов, и Джимми Картер смог предложить лишь подкрутить термостат, сбавить пар. Как раз когда группа иранских радикалов добавила головной боли членам ОПЕК, большинство членов коалиции «Нового курса» занялись поисками другого политического дома.

К шестидесятым годам у меня всегда было сложное отношение. В некотором смысле я самый настоящий продукт того времени: родившись в смешанном браке, я прожил бы совсем другую жизнь и передо мной не открылась бы ни одна дверь, если бы не тогдашние общественные перемены. Но я был слишком молод, чтобы осмыслить саму суть этих перемен, да и жил слишком далеко — то на Гавайях, то в Индонезии, — чтобы стать свидетелем падения духа Америки. Многое в моем восприятии шестидесятых шло от взглядов моей мамы, которая до конца своих дней гордо причисляла себя к закоренелым либералам. В особенности ее уверенность подкрепляло движение за гражданские права; при первой же возможности она буквально впихивала в меня его ценности: терпимость, равенство, защиту обездоленных.

Во многом, однако, воззрения моей матери были сильно ограничены, как расстоянием (в 1960 году она уехала из Штатов на Гавайи), так и ее неисправимым прекраснодушным романтизмом. Разумом, возможно, она и старалась принять лозунг «Власть черным», деятельность «Студентов за демократическое общество» или хотя бы тех своих подруг, которые ни с того ни с сего перестали брить ноги, но в ней не было главного — сердитого духа противоречия. Что же касается чувств, ее либерализм так и остался где-то перед 1967 годом, во временах первых космических программ, создания Корпуса мира, «рейсов свободы», Махалии Джексон и Джоан Баэз.