Десант центурионов
Шрифт:
– Путешествуй с этим, - сказал Тверд.
– Пригодится.
– Спасибо, - сказал я.
– Только ножен у меня нет, а нести в руке тяжело...
– Приладим, - пообещал он рассеянно.
– Только не знаю, где. Души храбрых попадают в дружину Перуна, а куда попадают эти? Еще говорят о переселении душ. Трусливые и подлые, мол, возрождаются в червях, в нечисти. Если проживут хорошо, то могут возродиться людьми. Если же и людьми еще раз проживут достойно, то останется возможность попасть в небесную дружину Перуна..
Я спохватился:
–
Он подтолкнул меня, сказал участливо:
– Если обеты волхва не позволяют проливать кровь, то я таких обетов не давал. Для чего же рождаются мужчины, как не для драк, подвигов, гибели в бою? Позор для мужчины умирать в постели!
У меня в глазах потемнело от боли и унижения. Недосмотрел, теперь четверо убиты. Да, разбойники, но тоже люди! Теперь эти человеческие ростки срублены мечом Тверда. Не хитри, эти жизни отняты твоей рукой, твоим равнодушием, твоей озабоченностью о себе любимом.
– Ты расстроен?
– слышался рядом участливый голос Тверда.
– Вот уж не кровь воина в тебе... Но что за племя, где даже волхвы умеют так сражаться? Ведь без магии, дрался по-воински, я видел... Или ты был великим воином? У нас старые рубаки уходят иногда в капища. От слабости, видать. Хотя они говорят мудрено, что как раз от великой силы идут... Никогда их не понимал. Но ты еще молод... Что гложет тебя, Юрай?
– Все-таки уходят, - проговорил я блекло.
– Все-таки есть люди.
– Разве то люди?
– хмыкнул Тверд.
– То обломки. Мужчина рождается для войн и славной гибели! Разве не об этом лучшие песни?
– Самые лучшие не об этом, - ответил я коротко.
– Но таких песен немного даже у нас.
– А где ваше племя?
Я развел руками:
– Трудно сказать...
Его глаза были острыми:
– Зрю, не врешь... В самом деле трудно. Очень далеко?
– Даже представить не сможешь, - ответил я честно.
Он некоторое время шел молча, двигал бровями, хмыкал. Сказал раздумчиво:
– Видать, где-то за Рипейскими горами... В стране гипербореев, где никто не бывал. Или в краю грифов, песиголовцев, полканов... Говорят, там муравьи размером с моего кобеля носят из нор вместо песка куски золота..
Я молчал, сохраняя дыхание. Мы углубились в лес, и он становился все дремучее и страшнее.
К вечеру мы вышли к деревне, которую можно было назвать уже селом. Хотя, если память мне не изменяет, тогда еще не знали таких слов, как "деревня" или "село", любое малое поселение называлось весью, а крупное, огороженное частоколом - городищем.
Домов здесь больше, чем в веси Тверда, а главное же - на самом высоком месте виднелось несколько идолов, а в центре поднимается четырехгранный каменный столб. Ближайший к капищу дом выше других, сложен из толстенных бревен. На крыше вращается жестяной петушок, виднеется что-то напоминающее параболическую антенну.
У дороги в село вросла в землю приземистая сторожка. Завидя нас, оттуда вышел рослый красномордый парень.
– Кто такие и откель?
– крикнул он зычно.
Окно в сторожке распахнулось, оттуда высунулся арбалет. Я сперва удивился, потом вспомнил, что на Руси они издавна, только звались самострелами. Тверд покосился на окно, ответил с достоинством:
– Люди из племени полян.
– Зачем?
– Желательно увидеть тиуна.
Мордастый засмеялся, с интересом оглядел нас. Его глаза остановились на мне:
– Чего захотели? Самого тиуна! А по какому делу?
Тверд нахмурился, сказал громко, чтобы его расслышали и в сторожке:
– По важному делу. Со мной волхв из дальних стран. У него есть вести, которые надлежит знать только князю. Кто задерживает его, вредит князю.
Мордастый скривился, но голос его потерял раскатистость:
– По важному делу? Многие так говорят. Пеняйте на себя, если что не так... С тебя шкуру сдерем живьем, я сам это охоче сделаю, а как твоего волхва богам посвятят, лучше и не думать...
Арбалет в окне исчез. На пороге появился второй страж. Он был в кольчуге, выглядел более бывалым, видавшим виды.
– Князь на полюдье, - сказал он негромко, - но у старосты сейчас гостюет тиун. Вряд ли попадете к князю, минуя тиуна. Мелкая птаха... Во-о-он дом старосты. Никуда не сворачивайте. Свернете - пеняйте на себя.
Мордастый уже шел к сторожке, повернувшись к нам спиной. Волхвы из дальних стран его не интересовали. Может быть, и стран больше никаких нету, только кощюнники много врут, чтобы заработать на пропитание...
Мы пошли к селу уже не по тропке, а утоптанной дороге. Тверд выглядел озабоченным, и я держался к нему поближе, буквально копируя его движения. Меньше всего я хотел бы потревожить чьи-то религиозные чувства или нарушить местные обычаи.
Уже входя в село, я спросил осторожно:
– А если бы свернуть немного с дороги? Отдохнуть в поле?
Тверд насмешливо выпятил губу, сказал покровительственно:
– Как в тебе видать чужака... Там самострелы.
– Зачем?
– не понял я.
– От зверей, от лихих людей, - ответил Тверд равнодушно.
– Целые стада диких свиней приходят ночами на поля. Если не бить, все изроют.
Дом старосты был самым добротным, как и полагалось старосте. Стоял он в глубине двора, а мы остановились перед массивными воротами. Тверд сразу начал колотить в дубовые створки ногой. Во дворе забрехал пес, не скоро послышались тяжелые шаги. В воротах открылась крохотная калитка, вылез огромный молодой мужик. Явно сын старосты, уж очень похож на сына старосты. У старосты должны быть как раз такие сыны. Да не один. А хотя бы с полдюжины. От трех-пяти жен. Не все знают, что наши предки брали столько жен, сколько могли... гм... и прокормить тоже.