Десант. Повесть о школьном друге
Шрифт:
Да, действительно, никто в стрелковом батальоне, да, пожалуй, и во всем полку, не писал и не получал столько писем, сколько молодой командир минометной роты. Переписка стала для Леопольда второй жизнью. Неизбывно текли фронтовые заботы и тревоги. Под градом пуль и снарядов с НП он командовал минометным огнем, шагал свои бесчисленные километры и в свирепые холода, и под палящим зноем, беспокоился о подчиненных, об оружии, хлебе насущном. А вести от друзей переносили его далеко-далеко, он чувствовал себя причастным к судьбам дорогих людей, делил их радости и невзгоды и мечтал вместе с ними. И часто мысленно обходил улицы и переулки своего Замоскворечья. «Читаю твое письмо —
…Видимо, угрюмый боец в кубанке, наблюдая, как при малейшей возможности Некрасов вдумчиво пишет свои послания, как с радостной улыбкой читает и перечитывает ответы, в душе позавидовал ему. И солдату страстно захотелось получать письма из дому. Однажды — это было в самый разгар летнего наступления в Белоруссии, на недолгом привале, он подошел к командиру минроты и попросил у него бумаги и карандаш. Некрасов охотно дал.
Видать, боец давно не держал в руке карандаша. Он грыз его, томился, а лист оставался чистым. Леопольд с сочувствием следил за ним:
— Что, не выходит?
— Да, отвык совсем. Ты помоги, старшой.
— С удовольствием, — это было одно из любимых слов Некрасова. — Кому писать-то?
— Мамаше. Поди, потеряла меня…
— Ну что ж, начнем…
Прошел месяц, а то и более, и вот боец в кубанке получил письмо от матери. И сразу показал его гвардии старшему лейтенанту.
2
В почти четырехлетней переписке Леопольда Некрасова с родными, школьными друзьями и знакомыми особое место занимают письма к Октябрине Ивановой, Рине. По этим письмам можно со всеми подробностями проследить, как рождалась их дружба, влюбленность, а затем большая и крепкая любовь. И все это совершалось в годы войны, отразилось в солдатских «треугольниках» и «секретках», на листках полевых книжек и ученических тетрадей.
Отношения Октябрины и Леопольда складывались непросто с тех пор, как она провожала его на фронт и он, непонятый, с неразделенным чувством, «повернулся, и ничего не сказав ей, побрел в вагон».
Первые его письма Рине были сдержанны. Одно из них, от 1 декабря 1943 года, ныне хранится в архиве Центрального музея Вооруженных Сил СССР. Леопольд писал:
«…Вчера вечером сгорел блиндаж и в пепле огара нашел я пару обгоревших „секреток“ и рад, что есть на чем писать. А пишу тебе все, что придется, но не то, о чем больше всего думаю, это ведь тебе не интересно. Сильно скучаю по Кирюхе, что-то он упорно молчит. Что ты о нем знаешь? Обязательно напиши. А остальное — пиши, что хочешь, все мне интересно. Я же, знай, сумею быть просто старым школьным „Ляпкой“. Крепко жму руку. Он же».
Рина сразу заметила, что в письме звучит едва прикрытая обида: то, о чем он больше всего думает, ей, оказывается, не интересно… Намерен остаться «прежним Ляпкой». И все?
В коротких его строках было многое сказано. Намек яснее ясного: не хочешь или не можешь полюбить, будем, как раньше, школьными товарищами: он — «бешником», она — «ашницей». Не больше?
Ну нет, она так не думает, она уверена, что после летних встреч сорок третьего года они стали самыми близкими и душевными друзьями и останутся такими, пока не кончится война. Ведь они еще очень молоды, и все у них впереди. А выходило — и так, да не так. Леопольд, видимо, понимал и чувствовал сильнее, острее и глубже ее. И цену жизни узнал раньше и полнее: у него за плечами фронт, два с лишним года войны. Что она может ему ответить? Нет ясности, определенности, настоящей любви, как представляла себе ее Октябрина. Может быть, любовь придет?…И
Осенью сорок третьего года Некрасов на некоторое время перестал писать Рине. Но ненадолго. Через две недели снова взялся за свой чернильный карандаш, и девушка стала часто получать от него короткие и сдержанные весточки. В них он сообщал о прошедших боях, правда, довольно общо: «Ты, наверное, читала в сводке Информбюро о нашей части». Писал о трудных дорогах, в свойственной ему манере скорбел о потерях товарищей: «Скольких уже отправили, одних — в наркомзем, других — в наркомздрав». Как-то обмолвился о представлении к награде. Чаще всего весточки его ироничны, шутливы: «Ну и грязища, самого высокого качества, однако месим недурно», «Вчера подстрелил из автомата зайца и доволен: целый взвод накормил», «На днях добыл трофейный цейсовский бинокль — теперь уж фрица всегда угляжу. Не промахнусь».
Но вот прошло время — и характер его писем резко изменился, они стали подробнее, горячее, наполнились раздумьями. Произошло это летом сорок четвертого года и было, несомненно, вызвано переменами в жизни Октябрины Ивановой.
В начале лета она, студентка исторического факультета Московского государственного университета, вместе с подругами выехала по комсомольскому заданию в лесной городок, расположенный на небольшой речке, притоке Волги.
Странной и непривычной показалась провинциальная глушь тридцати московским студенткам. Девушки поднимались с рассветом, натягивали старые платьишки, кофты, лыжные куртки и брюки — все, что смогли прихватить с собой, и отправлялись на работу.
А работа была тяжелая, не женская.
На высоком крутом берегу стояла крепко сбитая бревенчатая платформа. Из пригородных лесов на подводах к ней привозили толстенные лесины, и московские девчата, облепив их по-муравьиному, одну за другой затаскивали на платформу. Набрав с десяток, кропотливо связывали в плоты и, поднатужившись, по откосу спускали в воду.
И так день за днем.
Девчатам доставалось отчаянно, уставали, как говорится, до смерти, по вечерам мучительно болели руки, ноги, по-старушечьи ломило поясницу. И хотя смеялись над порванными платьями, которые и починить-то нечем, над мозолями и ссадинами, на душе было тяжело С нетерпением ждали газет со сводками Информбюро, писем, которые приходили редко.
Рина сразу написала Леопольду. Рассказала, что заготовляет лес для Москвы, а о трудностях умолчала. Не станешь же фронтовику жаловаться на мозоли, то ли еще ему приходится испытывать. Однако обо всем Некрасов догадался сам, понял, каково его подруге, и недели через три прислал ответ — жизнерадостный, боевой:
«Здравствуй, Ринка! Шлю тебе горячий привет со вновь освобожденной советской земли. Правда, Ляпка, не спал двое суток, весь в порохе и дыму, и глаза его плохо видят даже в замечательный цейсовский бинокль, но он бодр и радостно идет на Запад. Войну приближает к концу».
С год назад Леопольд в письме к школьной подруге Наташе Самохиной называл ее «молодчиной». Наташа пошла на завод и работала электросварщицей. Теперь же он хвалил за труды и ободрял Октябрину, желал ей стойкости и упорства.
Первое письмо Рина прочитала одна, буквально проглотила его, уединившись на песчаном откосе. Мысленно перенеслась к Леопольду на фронт. Хлебнув лиха, она теперь лучше понимала его, отчетливее видела опасности, которые окружают молодого командира. Тревожилась за него, радовалась, что жив и здоров, идет на запад. Гордилась им.