Десант. Повесть о школьном друге
Шрифт:
Посчитали — и вышло точно. Во-первых, Леопольд всю войну, то есть четыре года, провел в войсках, а большую часть на передовой и в госпиталях. А во-вторых, сколько он ранений получил? Легкие не считал, а тяжелых, за которые золотистые нашивки давали, опять четыре. В феврале сорок пятого присвоили ему воинское звание капитана, значит, по четыре звездочки на погонах. Ну и к марту месяцу было у него четыре ордена на груди.
— Вот и выходит, кругом шестнадцать…
Все это Рина заново передумала у Белорусского и решила, при прощании уговаривать его остаться — напрасное дело, только дорогой час испортишь. Лучше
Она все стояла, замерзая, в вокзал зайти боялась — ну как разминутся. А в сердце билась тревога и надежда. Задумалась Рина, замечталась и не заметила, как Леопольд вынырнул из метро.
Был он в зимней серой шапке чуть набекрень, в солдатской шинели, аккуратно ушитой — сидела, как влитая, в ремнях и с полевой сумкой. Сапоги кирзовые в трещинках, а надраены до блеска. Между прочим, сколько они по Москве ходили, ни один патруль не придрался. Таким и на вокзал явился. Только за плечами — вещмешок, тощий такой. Как на него взглянула, тут ее и кольнуло: ничего не переменилось, едет. Как будто бы еще на что-то можно было надеяться…
— Гвардии капитан Некрасов прибыл по вашему приказанию, — и ладонь птицей к виску. Обнял и поцеловал. Потом вдруг отстранился, сорвал свой «сидор», положил ей под ноги: — Я на минутку, — и кинулся обратно в метро.
— Зачем? — успела она спросить.
— А билет! — ответил он.
Рина тотчас догадалась. Это он придумал и непременно исполнял: каждый раз, когда отправлялся из Москвы на фронт, то в самый последний день обязательно покупал билет в метро. И во всех боях носил этот билет с собой. «С ним, — говорил, — я всегда чувствую себя москвичом. Вернусь — и, пожалуйста, кати куда хочешь». И когда возвращался, действительно по этому билету ехал домой или к ней, на Большую Полянку. Такой обычай у него был… Да, верно, и не только у него. Все фронтовики очень дорожили всякими памятными предметами, взятыми из дому, родными вещами…
Он прибежал с билетиком в руке и аккуратно уложил его в свою потрепанную записную книжку. Стянул ее ниточкой и спрятал в карман гимнастерки. Леопольд обнял Рину, и они двинулись на перрон, точнее, стали продираться сквозь толпу.
Состав еще не был подан и, отыскав место посвободней, у каких-то закрытых ворот, они стали рядышком и говорили, говорили… Леопольд не давал, не позволял ей грустить. Принялся вспоминать их старых учителей. Подражал солидному басу Николая Николаевича Лебедева: «Дорогие товарищи и товарочки, сегодня я покажу вам мушек, именуемых дрозофилами». «Ту-ту-ту», — гудел, как учитель химии, прозванный «паровозиком» за то, что рисовал формулы в виде железнодорожного состава — из вагончиков: сам-то он в прошлом был паровозным машинистом. Прожигал Октябрину испепеляющим взором, как у строжайшей физички Полины Юльевны, — ну прямо настоящий артист. И даже напомнил забавную историю с математичкой Марией Яковлевной Мирзахановой. Настоящее-то имя у нее, армянки, было — Арусяк, и его многие принимали за мужское. Однажды ее даже вызвали в военкомат на предмет возможного призыва в армию…
Смешил Рину, не умолкал ни на минуту. Потом посерьезнел и сказал:
— Вот ты говорила, что у меня целых четыре причины, чтобы остаться дома? Так?
— Да, могу повторить.
— Все равно ошибешься. Не четыре, а пять.
— Какая же еще?
— А
И точно подсчитал все последние московские деньки, которые они провели вместе.
Когда он все это говорил на перроне, Рина подумала о Мишарине. О его гибели узнала накануне от подруги. Надо было обязательно передать Леопольду, ведь Кирилл был его самый близкий друг, с детских лет. Но она не могла. Глядела на улыбающееся лицо Ляпы, на его сияющие глаза — и не решилась. А ведь он знал об этом, знал еще раньше ее, но тоже промолчал. Уж скольких друзей они потеряли…
Бежали минуты, и вот подали состав. Началась посадка, то есть невыразимая давка у вагонов. Рине хотелось, чтобы Леопольд спокойно сел и хоть как-то устроился, путь предстоял далекий и долгий, и она его заторопила, а он ответил:
— Ладно, не пропадем, вагон резиновый, местечко найду, спать буду до самого Минска.
Еще раз поцеловал Рину, вскочил на ходу и повис на подножке. Он смеялся и махал рукой.
Мама даже не спросила, проводила или нет, поняла все сама. Она ободряла дочь. Говорила:
— Ничего, все будет хорошо, он — сильный, смелый, веселый, все переборет, у него и улыбка такая солнечная.
И Октябрина сразу села писать Леопольду письмо. Высказала то, что не сумела на вокзале: «Люблю, буду ждать. И ждать-то осталось совсем немного. Война вот-вот кончится, и мы снова встретимся».
Каждый день она получала по письму: удивительно работала почта. Последнее пришло с Балтики. Доставили его в мае, в самый День Победы. «Пишу у моря, на песчаном берегу. Песок ярко-желтый, как солнце». И было еще одно письмо, которое переслал его ординарец Тереха со своей страшной запиской…
Глава двенадцатая. Старая кирха
1
«Перед самым штурмом города Кенигсберга в нашей минометной роте выдался настоящий праздник: к нам вернулся гвардии капитан Некрасов», — вспоминает минометчик В. Р. Ковалев.
— Командир минроты прибыл, — доложил комбату Конову его ординарец.
— Некрасов?!
— Так точно. И прямо из Москвы.
— Где же он, почему не вижу?
— У своих он, у минометчиков.
— Что ж, так и надо: сначала к родным славянам, потом к начальству.
Последний раз Некрасова ранили на побережье залива Фришес-Хафф, откуда он в цейсовский бинокль едва различал шпили Кенигсберга. Теперь же батальон стоял неподалеку от южного предместья города-крепости. Дул порывистый сырой ветер. Клочья мутного тумана сползали с огневых позиций, расположенных среди развалин господского двора. Некрасов обходил расчеты.
— Колесов… Жив? Здоров?
— Бояркин…
— Ковалев…
— Воронков…
Все, кого оставлял на побережье, — кряжистый, основательный в делах и суждениях Шабанов, быстрый, общительный Колесов, насмешливый Воронков с неизменным чубчиком, выглядывающим из-под примятой ушанки, остроглазые, как и положено наводчикам, Гусев и Воробьев, — все точно по списочному составу оказались на месте. Раненные в январских и февральских боях, как и наказывал Леопольд, вернулись в роту. Некрасову улыбались, пожимали руки, угощали трофейными сигаретами, расспрашивали о Москве.