Десница великого мастера
Шрифт:
В правой руке старик сжимал кинжал, его седая борода была забрызгана кровью. Капли крови темнели на утоптанной траве и помятом папоротнике.
Георгий был подавлен.
— Лучше бы Мамамзе сбежал, — признался он спасалару. — Трудно будет убедить Чиабера, что все это лишь случай во время охоты.
Долго терли виски Мамамзе. Он пришел в себя. Затем десять охотников с трудом донесли до дворца огромное тело старика.
Георгий приказал позвать Фарсмана Перса. Но этим не удовлетворился: из Фанаскертского замка был вызван лекарь Турманидзе.
— Где
узнал, что находится во дворце. Он провел рукой по глазам и сказал:
— Шкуру этого окаянного медведя я хотел преподнести царю, не пощадил себя…
Раненый зверь заманил его в чащу. Когда Мамамзе выпустил последнюю стрелу и попал медведю в живот, громадный зверь ринулся на него. Мамамзе отбросил лук и вступил с медведем в единоборство.
III
Несколько месяцев около Мамамзе находился лекарь Турманидзе. Каждую субботу царь или католикос навещали эристава, осведомлялись о его здоровье. Монах-постельничий бодрствовал по ночам у его изголовья, царский духовник читал ему псалтырь.
Мамамзе внимательно слушал старца, даже заучивал псалмы наизусть, издеваясь в душе над их наивностью.
Вечером в страстную субботу царь и Звиад пришли к больному. На этот раз посетители задержались. О прошлых войнах, о старинной охоте повел беседу Георгий.
— Хорошо бы сейчас поохотиться на журавлей в долинах Арагви!-сказал он.
В тот вечер царь был сердечней обычного. Но тревога все же не покидала Мамамзе. Каждую минуту он ждал, что вот-вот царь прервет беседу об охоте и заговорит о мятеже Колонкелидзе.
А дальше?
Дальше царь нежданно глянет на него своими большими карими глазами и скажет: «Ну и как же подло поступил ты, соратник моего отца и мой верный слуга!…» Что же ответит на это Мамамзе? Он приготовился заранее. Он будет упорно отрицать. Находился, мол, в то время в пути и ни о чем не ведаю. Бросят ли его в темницу, привяжут ли к столбу, выжгут ли глаза — при всех испытаниях он полагался на твердость своей воли.
Царь нарушил молчание, в упор взглянул на него и сказал:
— А ведь какая ловкая собака — Куршай! Мамамзе вздохнул свободно и просиял. Он оживленно подтвердил слова царя.
Георгий опустил голову, уставился в кирпичный пол, словно что-то выронил и теперь ищет.
— Да, собака очень преданное животное…
Острием вонзилось в сердце Мамамзе слово «преданное». Было ясно: от разговоров о преданности собаки легко перейти к предательству Мамамзе и Чиабера.
Мамамзе приподнялся, хотел что-то сказать, но Георгий перебил его.
— А вот мы, люди, несчастные создания, для спасения собственной жизни часто предаем верного нам человека,-растягивая слова, сказал он. Потом замолк и снова уставился в пол.
Не оставалось сомнения, что он сейчас назовет Мамамзе, Чиабера и Колонкелидзе, но вместо этого пораженный эристав услышал следующие слова:
— Помнишь,
— О да, великолепная была собака Кудай, как же не помнить, она была даже лучше Куршай.
Царь неожиданно встал.
— Спокойной ночи, — небрежно сказал он и собрался уходить.
Мамамзе приподнялся на постели. Он попросил у царя разрешения уехать домой.
От взгляда Георгия не укрылось, что нижняя челюсть Мамамзе при этом чуть-чуть выдвинулась и задрожала.
— Не лихорадит ли тебя?-спросил он.
— Все еще недомогаю, но, если будет на то воля царя, я бы поехал домой, верховая езда меня ободрит.
— Ты ведь мой гость, не мог же я сам заговорить о твоем отъезде, — произнес Георгий и обратился к спасалару: — Пусть конюший к утру оседлает коней, и пусть еще арба сопровождает гостя. Раны могут открыться в пути, ехать верхом ему будет трудно.
Оставшись один, Мамамзе встал, прошелся по покоям, разминая больные суставы, затем вышел на террасу башни и обвел глазами город.
Зубчатые черные стены крепости окаймляли бледно-синий небосвод. В церквах ударили в било, сзывая народ к вечерне. Из дворцового храма доносилось хоровое пение. В ограде монастыря кишело черное воинство монахов. На башне Арагвских ворот перекликались дозорные. Медленно спускалась ночь на сгорбленную спину Сарки-нети. Яблоневый и алычовый цвет легким снежным покрывалом раскинулся над садом католикоса. В кустах щелкали соловьи.
Прислонившись к перилам террасы, стоял эристав Мамамзе. Радость завтрашнего отъезда приливала к сердцу. Он взглянул на восток— месяц поднимался над Крестовым монастырем. Вдруг на мосту Звездочетов заметил он огненное сверкание. Через мост шли ратники, закованные в латы. Мамамзе вспомнил, что и третьего дня дружина ратников проскакала в сторону Херкской кре-, поста. Старик взором следил за сиянием шлемов. Ратники скрылись за горой и вновь появились на подъеме. Молча проехали всадники. Только топот копыт да фырканье коней нарушали тишину. Затосковал Мамамзе по битвам и верховой езде. Всадники между тем пересекли площадь Самтавро, и гарнизонная стража открыла им северные ворота.
Наступила полная тишина. Почернели островерхие купола церквей, на небе зажглись звезды, Беспокойство овладело Мамамзе в обступившем его безмолвии.
Много месяцев Мамамзе находился в Мцхете. Ни царь, ни католикос, ни спасалар за это время ни словом не обмолвились о мятеже пховцев и арагвинцев. Гнев и угроза бушевали за их внешней предупредительностью. Прошлый месяц царь со свитой провел в Уплис-цихе:
По ночам войска передвигались между Херки и Уп-лисцихе. Все ночи слышал Мамамзе топот копыт. Во дворце царила какая-то суматоха. Быть может, царь готовился к войне с кесарем или с тбилисским эмиром?