Десять ангелов Мартенбурга
Шрифт:
Ангел уснул, распластав крылья по закопчённой стене. Отвязанная борода Каспара мокла в пивной луже, Мельхиор, в съехавшем на бок тюрбане пил на спор с Иосифом. Одеяние третьего волхва безнадёжно погибло. Отличная шерстяная ткань, уложенный хитрыми узорами витой шнур, великолепие струящихся кистей — все это богатство было забрызгано грязью, залито вином и перемазано углем. Если после первой кружку молодой бондарь ещё помнил про своё эфиопство, то третья напрочь вышибла все из головы. Краска размазалась вокруг рта, на щеке и на лбу — Ференц то и дело вытирал рукавом потное
— Голландец, эй, Голландец, что же ты сидишь с пустой кружкой? Эй, пива нашему Голландцу, и пусть до самой Вены все завидуют — у них небось нет такого художника!
— Вы, ваше эфиопское величество, молоды ещё командовать, — трактирщик по большой дуге обогнул развеселившегося волхва. — И без ваших приказов понимаем, кому ещё налить, а кому уже довольно. И за чей счёт налить, тоже понимаем. Пейте, господин живописец, сколько душе угодно — вам всё бесплатно. А хотите не пива, а вина к примеру? Вот рейнское у меня уж очень хорошее. И вот я вам ещё скажу, очень бы хотелось заказать у вас картину. Можно и в новом стиле, а лучше бы в старом. То есть две картины — я и супруга. А про оплату бы договорились. Скажем, столоваться у меня хоть год могли бы.
— Я конечно. Я подумаю, и завтра, конечно… — трактир, кажется, превратился в корабль на средней волне и качался, не давая встать. В винном бокале дрожал и дробился свет свечи, и Ханс начал искать у пояса блокнот — так важно показалось зарисовать и бокал, и оплывающую свечу и оловянную тарелку с сыром.
— Ты, Ханс, теперь наш, — хлопнул его по плечу Михель. И даже не думай про свой Брабант. Чего тебе в этом Брабанте делать? Там, небось, живописцев на дюжину десять и не протолкнёшься, а у нас ты один. А надумаешь удрать — так мы тебя женим. Хорошую девку найдём, цепкую, чтобы не сбежал. А не девку, так и вдову отыщем — крепкую, с хозяйством. Или… — тут иерихонская труба его голоса ослабла… — Или она сама тебя найдёт.
В дверях стояла Агнесса, и, повинуясь исходящему от неё покою, весь трактир присмирел, качка утихла.
По пути к Хансу она подобрала со столов короны старшего и младшего волхвов, надела на руку, как огромные браслеты. Третью походя сняла с головы брата:
— Поцарствовал — и будет с тебя. И чашу давай, пока в неё кто чего непотребного не сделал.
— Я вот что думаю, господин городской живописец, прибрать бы это всё. А то будете потом свои труды по канавам собирать. Вон ангел наш уже так напраздновался, что и со звездой до дому не дойдёт. Крылья снимай давай, — подёргала она за плечо ангела. — Все стены ими уже обтёр.
Морозный воздух обжёг, но не отрезвил. Ханс пошатнулся, опёрся на древко звезды. Агнесса придержала его за локоть рукой, унизанной коронами. Другой рукой она прижимала к груди ларец и чашу, подмышкой устроились стёганые ангельские крылья.
— Если заранее подумать, — сказала она, — так можно прямо сейчас перья собирать. Так и объявим: мол кто гуся режет — хоть по десять перьев пусть тебе несут. А потом можно пришить будет. Или ещё как. Но чтобы уж наш ангел самый красивый был. Ключи-то от ризницы у тебя есть? Отца Питера сейчас будить негоже — тихонько откроем, тихонько занесём. А потом уж лучше ко мне иди — куда тебе такому при церкви ночевать. Что головой мотаешь? Что говорить
— С меня сейчас можно писать блудного сына во хмелю, — сказал он непослушными губами.
— Блудного сына в трактире сейчас с кого хочешь писать можно. А с некоторых даже и Ноя упившегося. Да вот только господин художник шибко пьян, кисти не удержит. И не моё дело господину живописцу советовать, но пить помногу ему не надо. У нас тут Ноев и без него довольно.
— Когда я был маленьким, в Брабанте представляли мистерию про потоп. Там был ковчег, и Ной, и сыновья его. Волны являли синим полотном. Голубей пускали из клетки, они летели…
— У нас небось такое не представишь. Корабль целый строить — это ж кто возьмётся… А Ференцу я завтра всё выскажу. Нет, чтобы сначала ризу снять, а потом набираться. Ничего, если не отойдёт — покрасим луковой шелухой. Не сумел ходить в белых, пусть в красных представляет.
В тепле её дома ноги отказали Хансу, и он мешком сидел в кресле, пока Агнесса доставала из сундука старую перину и стелила её на прежнее место. Уже засыпая, он ощущал, как ловкие руки расстёгивают пряжки и распутывают шнурки.
Потолок был знакомый — тёмный, с закопчёнными балками, с которых свисали пучки трав и луковые и чесночные косы. Запахи были знакомыми — мяты и валерианова корня, полыни, череды, а ещё дыма и мёда, и совсем немного — кота. «Наглого и чёрного,» — уточнила память. Это от корытца, что стоит за дверью. Если не лежать на полу, то и не почуешь.
На секунду Хансу почудилось, что весь этот год привиделся ему во сне, и лишь вчера была метель, и он стоял, опираясь на мушкет, тщась разглядеть сквозь режущие лицо ледяные перья, куда в одночасье пропали все бравые парни Клааса.
Скрипнули половицы. Перекатив по перине гудящую голову, он увидел Агнессу. Она шла босиком, в мятой рубахе тонкого полотна и нижней юбке, с небрежно, для сна, заплетённой косой. Легко подняла с пола на скамью таз. Потащила за рукав из воды его рубаху, потёрла побледневшее винное пятно. Плеснула в таз щёлоку из горшка, долила парящего кипятка из котла над очагом и неспешно принялась за стирку.
Плеск воды, запахи, тепло утаскивали назад, в дремоту. Ханс заснул и увидел Марию на дубовом троне — тонкие девичьи персты придерживают белое покрывало. Младенец выставил из пелёнок пухлый кулачок. Старший волхв, в старинном камзоле с длинными разрезными рукавами, приклоняет колени. «Осторожно, отец Питер, — хочет крикнуть Ханс, — не споткнитесь!» За спиной Девы стоит повитуха — широкое лицо спокойно, губы едва тронуты мечтательной, сонной улыбкой, светлая коса убрана под чепец, в руках обливной дельфтский кувшин и полотенце.
— Ты таки сделал из меня волхва, Ханс! — улыбнулся священник. — Но у тебя я гораздо красивее, чем в жизни — такое достоинство. И волос ты мне написал много больше, чем оставил мне Господь.
— Я что вижу, то и писал, — упорствовал господин живописец.
— Если ты писал то, что видишь, то где башмаки у верблюда? Я, между прочим, очень помню: передние ноги были в деревянных, а задние — в сапогах. А вот наш Теофраст вышел, как живой. Что за волшебство — я хожу, а он следит за мной глазами.