Десять десятилетий
Шрифт:
Говоря военным языком, передним краем скамьи подсудимых являются столы, за которыми занимают позицию защитники гитлеровских преступников. Здесь собрались самые опытные и прожженные крючкотворы Германии (среди них четыре бывших члена нацистской партии) — все эти Серватиусы, Штамеры, Диксы и Зейдли. Чем-то средневековым веет от этих фигур в черных балахонах и беретах.
Тяжелая узкая дверь, почти незаметная в покрытой дубовыми панелями стене, отворяется, и в ней показывается объемистая фигура Германа Геринга. Он с трудом протискивается и занимает первое место в первом ряду скамьи подсудимых. За ним появляется американский полицейский, затем Гесс. Потом снова полицейский и — Риббентроп. Снова полицейский и — Кейтель. Так, чередуясь с охраной, выходят из двери и усаживаются на
Рассмотрим главных из них по порядку.
Вот — Геринг. Сколько раз любому карикатуристу доводилось изображать жирную тушу этого «нациста № 2», разряженного в придуманные им самим шутовские маскарадные костюмы, униформы и плащи, с подбородка до паха увешанного орденами, крестами, орлами, лентами. Теперь на нем застегнутый на все пуговицы двубортный серый китель. Геринг держится развязно и нагло, всячески подчеркивая, что, если в гитлеровской иерархии он был вторым, то здесь, на скамье подсудимых, он — первое лицо. Из него так и прет активность. Он беспрерывно и деятельно реагирует на все, что происходит на процессе, подчеркнуто внимательно слушает чтение материалов и показания свидетелей, то утвердительно, то отрицательно качая головой и саркастически кривя рот. Он часто записывает что-то в блокнот или глубокомысленно покусывает карандаш. На его надутой тщеславной физиономии как бы написано: «Смотрите только на меня! Это я — Герман Геринг, центральная фигура процесса! Смотрите, как я величественен и уверен в себе!»
Я думаю, что Геринг втайне гордится и тем, что к нему приставлен специальный, «персональный» полисмен. В то время, как остальная охрана находится позади скамьи подсудимых, за спинами преступников, этот прикрепленный к Герингу полицейский стоит вплотную лицом к нему, спиной к публике, заложив руки назад и поигрывая резиновой дубинкой. Я видел, как однажды, в самом начале процесса, эта дубинка была пущена в ход. Еще, видимо, не совсем освоившись в новой обстановке и продолжая чувствовать себя персоной высшего ранга, Геринг очень непринужденно и свободно перевесился через барьер, чтобы поговорить со своим адвокатом Штамером. И тогда бесцеремонный янки, не говоря ни слова, энергичным движением дубинки вернул толстяка в исходное положение. Надо было видеть глупое и злобное выражение на лице оторопевшего Геринга, чтобы понять, какое искреннее удовольствие доставила нам эта колоритная сценка.
И еще очень приятно было во время одного из небольших перерывов в заседании, когда подсудимых не выводят из зала, подойти вплотную к самому барьеру и, стоя в полутора метрах от Геринга (можно дотянуться рукой), сосредоточенно на него уставиться. Сначала Геринг делает вид, что не обращает никакого внимания на назойливое разглядывание. Потом оно начинает его раздражать, и он нервно отворачивается, метнув исподлобья свирепый взгляд. Наши глаза на долю секунды встречаются, и мне приходит на память персонаж из романа Фейхтвангера «Лже-Нерон», свергнутый с высоты своего величия фельдмаршал Требон, прототипом которого, несомненно, явился Геринг. Во взгляде Геринга я ясно читаю: «Эх, если бы этот тип попался мне год назад…»
Рядом с пухлым, воспаленно разрумянившимся, лихорадочно возбужденным Герингом особенно контрастно выглядит Гесс — землисто-желтая, бескровная, высушенная, как у тысячелетней мумии, маска, с невообразимо мохнатыми бровями и настолько глубоко провалившимися глазами, что они кажутся пустыми глазницами, как у черепа. Плотно сжатый безгубый рот и огромные уши дополняют эту физиономию. Первые дни процесса Гесс провел в состоянии полнейшей прострации, сообщив через своего адвоката, что его постигла полная потеря памяти (амнезия), наличие которой было подтверждено и компетентной медицинской экспертизой. Однако гораздо более точно и, как оказалось, безошибочно, определил состояние Гесса опытный криминалист Лев Шейнин, который, поглядев прищурившись на погруженного в меланхолию бывшего заместителя фюрера, сказал нам, применяя вполне уместную в данном случае «блатную» терминологию:
— Братцы, по-моему, Гесс филонит под психа.
Эта фраза нас очень развеселила и вошла в наш лексикон для обозначения каких-либо неожиданностей. И даже
За Гессом сидит Риббентроп — гитлеровский министр иностранных дел и пресловутый «сверхдипломат». Некогда блестящий светский франт и сердцеед (вспомним, с каким шиком он появился в Москве в 1939 году. Он даже пытался затеять флирт с одной известной балериной, которую пришлось срочно отправить из Москвы), теперь он имеет настолько облезлый и жалкий вид, что вызывает даже удивление.
— Смотрите, — говорит кто-то, — какой помятый вид у Риббентропа.
— Ничего, — находчиво отвечает кто-то другой, — отвисится!
Зато сосед «сверхдипломата» матерый гитлеровский волк Кейтель всеми силами старается сохранить бравый, подтянутый вид: аккуратно выстриженный затылок, тщательно причесанная седая щетина на голове, колючие, встопорщенные усики, выутюженный мундир. Старый прусский солдафон буквально лезет вон из кожи, чтобы показать, что он не потерял амбиции.
Олицетворение бездонной злобы — это «знаменитый» Альфред Розенберг, «идеолог и философ» нацистского мракобесия, некогда неутомимый провозвестник бредового «культа Вотана», главный блюститель чистоты арийской расы и «истинно германского духа». В дни войны Розенберг — рейхсминистр Восточных областей, иными словами наместник Гитлера по угнетению, ограблению и истреблению жителей захваченных гитлеровцами русских, украинских и белорусских земель. Сейчас у «рейхсминистра Востока», пожалуй, наиболее угнетенный и мрачный вид среди всех обитателей скамьи подсудимых. Черный, чугунный страх перед приближающейся виселицей, видимо, пронизывает все его существо и как бы выпирает наружу. Изредка тяжелым взором обводит он зал и места для прессы и снова погружается в оцепенение.
Я зарисовываю в свой блокнот мрачную физиономию Розенберга, пытаюсь представить себе при этом его внутреннее состояние и не могу не вспомнить строки Гоголя из повести «Страшная месть»: «Не мог бы ни один человек в свете рассказать, что было на душе у колдуна… То была не злость, не страх и не лютая досада. Нет такого слова на свете, которым бы можно было его назвать. Его жгло, пекло, ему хотелось бы весь свет вытоптать…»
«Жгло и пекло» и всех остальных соседей Розенберга по скамье подсудимых, всех этих вчерашних рейхсминистров, рейхсфюреров, генерал-фельдмаршалов, гауляйтеров… Жгло и пекло за неудавшийся «блицкриг», за провал плана «Барбаросса», за поражение под Москвой, за разгром под Сталинградом, за проигранную войну. Возможно, что жгло и пекло за бессмысленные злодеяния в Майданеке, Треблинке, Бухенвальде, десятках других лагерей смерти, к которым большинство из них не имело прямого отношения, но за которые приходилось держать ответ, поскольку главных палачей — Гитлера и Гиммлера здесь не было.
…По вечерам, когда мы были свободны от процесса, собирались у кого-нибудь в номере, обсуждали эпизоды минувшего дня, трепались, шутили… Кто-то высказал предположение, что американцы установили в наших номерах подслушивающие устройства — «жучки». Предполагалось, что они находятся в настольных лампах. И помню, Всеволод Вишневский, подвыпив и наклонившись вплотную к лампе, начинал кричать:
— Плевали мы на вашу атомную бомбу!
А Всеволод Иванов туда же в лампу скандировал одно и то же короткое нецензурное слово. Забыл сказать, что мы с Кукрыниксами присвоили нашей делегации своего рода «табель о рангах». Наивысшим рангом были «ферапонты» — представитель ЦК Кузмин и Шейнин, за ними шли «курофеи» — писатели Леонов, Вишневский, Иванов, после них — «халдеи», по фамилии одного из фотокорреспондентов, а себя мы именовали — «иные-прочие». Между прочим, маститые «курофеи» не очень между собой ладили. Я случайно стал свидетелем крупного разговора между ними — один «курофеи» кричал другому:.