Десять десятилетий
Шрифт:
— А черт с ним. Оставьте их в покое…
Мне рассказал об одном довольно интересном эпизоде член Комитета по Сталинским премиям кинорежиссер Сергей Герасимов. На заседании Комитета, когда Сталин расхаживал взад и вперед по кабинету, покуривая трубку, Ворошилов встал со своего места, подошел к столику, где стоял графин с водой и, наливая себе воду, громко звякнул стаканом о графин. Сталин остановился, со злостью посмотрел на Ворошилова и, не повышая голоса, сказал:
— Ты что тут расшумелся? Не даешь работать.
И неожиданно добавил:
— Английский шпион!
Побледневший Ворошилов осторожно поставил стакан на место и на цыпочках вернулся к своему стулу. В кабинете воцарилась мертвая тишина, рассказывал Герасимов, пока Сталин
— Итак, на чем мы остановились?
Антипатия Сталина к своему бывшему другу возрастала день ото дня, и один Бог знает, чем бы это могло кончиться для Климента Ефремовича, если бы Хозяин не ушел в мир иной…
…Мы пересекаем границу Венгрии, десяток метров по ничейной земле — и перед нами шлагбаум с надписью: «Демократска Федеративна Югославия». И мы катим уже по сербской территории на двух машинах — к нам присоединился Леонид Первомайский, корреспондент газеты «Правда».
Непостижимые в своей загадочности надписи на венгерском языке остались позади. На первом же чисто выбеленном домике знакомыми русскими буквами выведено красной краской достаточно ясно и понятно: «Смрт фашизму, слобода народу!» И рядом — красная звезда. А также лозунг, встречающийся нам и дальше, замечательный по своей краткости и выразительности, состоящий только из одного слова: «Тито!»
В облике югославской столицы есть много знакомого. Местами она удивительно напоминает Киев, Харьков, Одессу. В городе много зелени, бульваров. Он широко, свободно распланирован. В центральных кварталах вокруг площади Теразии — большие здания современного типа, универмаги, отели. Много кинотеатров (по-здешнему — биоскопы). Проносятся выкрашенные в красный цвет трамвайчики. На каждом четкая надпись: «Смрт фашизму, слобода народу!» Вход и выход в любую дверь на любую сторону. Хочу платить за проезд, но кондуктор улыбается и отрицательно качает головой:
— Русски официри не платно…
В здании Народного музея сегодня в присутствии маршала Тито, членов правительства, депутатов Народной скупщины и генералитета торжественно открывается большая «Изложба» — Выставка народно-освободительной войны.
Под высокими белыми сводами горячо звучат слова благодарности за огромную помощь Советского Союза в освобождении югославской земли.
Обходим залы. Я смотрю не столько на экспонаты выставки, сколько на ее посетителей — загорелых пышноволосых девушек с пистолетами у пояса и плечистых «юнаков» в пилотках с красной звездой, как бы сошедших с висящих на стендах фотографий, запечатлевших эпизоды антифашистской борьбы. Те же выразительные глаза, красивые орлиные носы, твердые подбородки. Это они, бойцы-партизаны — молодые и старые, плохо вооруженные, босые и голодные — выдержали и отразили семь вражеских «оффензив», семь натисков отборных гитлеровских дивизий, усиленных пестрыми отрядами усташей Недича и Михайловича. Выдержали и дождались помощи советской армии. Группа бойцов со смехом разглядывает фотографию Драже Михайловича. На снимке физиономия, заросшая до самых глаз косматой щетинистой бородой. На крючковатом носу круглые роговые очки. На голове колпак с четническим знаком. Известно, что Драже Михайлович и его соратники дали обет не стричься и не бриться до возвращения в Югославию короля. Легко представить себе горе парикмахеров, для которых были навсегда потеряны столь выгодные клиенты… В стеклянной витрине лежит большой лист эрзац-пергамента, на котором Гитлер извещает своих верных слуг — усташских генералов Славо Штанцера и Артура Густавича — о награждении их орденами «Германского орла». Ордена, своевременно снятые с генеральских мундиров, лежат тут же. Идем дальше. Можно подумать, что фашистские оккупанты специально позаботились о том, чтобы доставить народному правосудию наиболее полный и неопровержимый материал о своих злодействах. С маниакальным усердием снимали гитлеровцы сцены бесчисленных казней и расправ над партизанами. Фотоаппараты беспристрастно запечатлели и отвратительные гримасы палачей, и мужественные одухотворенные
С понятным любопытством мы с Лесновым разглядываем импозантную фигуру легендарного маршала Тито. Когда он в сопровождении своего генералитета знакомился с экспозицией выставки и поравнялся с группой советских офицеров, наш военный атташе, генерал Ковалев представил ему нас, военных корреспондентов «Красной звезды».
Тито удостоил нас небрежным, но вполне благосклонным кивком и, что-то сказав вполголоса сопровождающему его адъютанту, прошествовал дальше. Адъютант сообщил нам, что мы приглашены на следующий день обедать в резиденцию маршала под названием Дединье или, как тут проще говорят, Белый дом.
Мы едем к памятнику Неизвестному юнаку, что торжественно высится на вершине Авалы — поросшей курчавым зеленым лесом горы в полутора десятках километров от Белграда. Нас сопровождают в этой поездке два молодых югославских генерала, оба смуглолицые и подтянутые, у обоих на серо-стальных кителях ордена Партизанской звезды 1-й степени и рядом — ленточка советского ордена Кутузова. У городской заставы нашу машину останавливает военный патруль. Золотые генеральские ромбы не производят на солдат ни малейшего впечатления, но, увидев мои советские майорские погоны, они козыряют и разрешают следовать дальше. Один из генералов, высокий, рано поседевший черногорец по имени Арсе, заразительно хохочет.
— Вот как у нас обстоит дело, — говорит он. — Раз русский, значит, всюду можно, а меня без пропуска вернули бы обратно.
Машина с бешеной скоростью мчится по опоясывающей Авалу асфальтовой спирали, которая приводит нас на обширную, вымощенную камнем площадку. Отсюда величественная гранитная лестница с монументальными бронзовыми светильниками поднимается к темно-серому гранитному мавзолею. Восемь гигантских женских фигур, изваянных из мрамора, — сербка, хорватка, черногорка, словенка, боснянка, герцеговинка, македонка и далматинка, — держат полированную кровлю над скромной солдатской могилой. Мавзолей не замкнут четырьмя стенами — это, собственно, открытая арка, сквозь которую смотрит голубое южное небо, а с далеких, но хорошо видимых отсюда балканских вершин прилетает теплый ветерок, шевелящий цветы и зелень многочисленных венков, ленты национальных флагов.
На следующий вечер в нашу дверь постучался югославский офицер. Он пригласил нас в свою машину, и мы помчались.
Мы приехали первыми. Через некоторое время в зал входит Тито в сопровождении советского посла Садчикова. Тито в штатском черном костюме, рядом с ним его любимая собака Тигр. Невольно бросается в глаза кольцо с огромным бриллиантом на безымянном пальце левой руки. Тито сдержанно здоровается, лицо довольно утомленное и заметно озабоченное. Курит изогнутую трубочку-мундштук, в который вставляется папироса.
Надо сказать, что я предусмотрительно захватил в поездку несколько экземпляров вышедшего в 1943 году, в разгар войны, моего альбома карикатур на гитлеровских захватчиков. И один из них почтительно протягиваю Тито. С некоторым удивлением маршал разглядывает альбом и спрашивает:
— А вы, оказывается, художник? Это ваши рисунки?
— Да, товарищ Тито, — вступает в разговор посол Садчиков, — это наш известный карикатурист Борис Ефимов.
Тито смотрит на меня с некоторым интересом и спрашивает:
— А тут есть рисунки о нашей борьбе в Югославии?
— Как я мог об этом забыть, товарищ Тито, — ответил я.
— Давайте посмотрим, — сказал маршал и стал перелистывать альбом.
Вскоре он нашел рисунок под названием «В “завоеванной” Югославии», изображавший гитлеровских оккупантов, уныло идущих с поднятыми руками под конвоем двух бравых югославских партизан. Тито одобрительно кивнул головой, протянул мне руку и сказал:
— Спасибо.
Вскоре появляется группа московских артистов, среди них популярные в Москве конферансье Миров и Дарский, комичные в своих фраках, увешанных какими-то медалями.