Десять лет спустя
Шрифт:
— Вот это настоящая работа! — приговаривал он. — Тащите водку в гостиную, ребята. Медвежатина, считайте, уже готова…
Короче говоря, к десяти часам все уже были в говно, а Бени вообще спал…
В ночь с 20 на 21 декабря 1905 года
Аликс мерно посапывала во сне; рядом с ней тревожно ворочался Ульянов.
«… 2-5 сентября 1792 года народ стихийно расправился с заключенными в парижские тюрьмы роялистами. Это были дни опасности иностранного вторжения. Предатели, контрреволюционеры, заговорщики
Париж был совсем не таким, каким мы его знаем. В те дни это был тревожный и униженный город, и ему еще долго предстояло оставаться таким. Станет даже хуже: коалиция внешних врагов еще пополнится Англией, Голландией и Испанией, впереди еще казнь 21 января 1793 года…
В те тревожные ночи на пустынных улицах Парижа можно было видеть одинокого человека в грязных лохмотьях. Был он бородатый и загорелый, со смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой он выглядел растерянным, иногда — смущенным, но пожалуй чаще всего — расстроенным. Ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:
— А хуй ли толку?»
Ульянов неистовствовал во сне.
«… Черные вороны расселись на вершинах гор в северной части Вест-Честера, словно зловещие часовые расположившейся здесь армии Вашингтона.
Сильные отряды охраняли Гарлемские холмы, пушки стояли вдоль берегов Гудзона, а северные границы острова Манхаттен ощетинились штыками английских часовых.
В те дни в этих краях часто можно было встретить одинокого полубезумного путника — бородатого, загорелого, со смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой его видели неподалеку от нагорья, порой — вблизи реки Гарлем шагающим легкой походкой, обратив лицо к заходящему солнцу. Время от времени, ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:
— А хуй ли толку?»
Ульянов сел на кровати и потер ладонью затылок.
— Что с тобой? — спросила проснувшаяся Аликс.
— Чертовщина какая-то, — пробормотал наследник престола. — Контрреволюционные сны…
21 декабря 1905 года
В северных широтах декабрьское утро приходит поздно. Было девять часов, пасмурно, сумрачно и тоскливо; петербургские старушки пророчили обильные снегопады.
В сей ранний час Лев Абрамович Каскад еще мирно спал в своей камере на Шпалерной; Распутин маялся с императрицей в провонявшей потом постели; фабрикант Отто Кирхнер («Это еще что за хрен?» — «Сегодня познакомимся!») натягивал панталоны на свою жирную задницу, собираясь на переговоры с бастующими рабочими; полковник Бздилевич принимал последний перед службой стакан портвейна; Ульянов, только что отправивший супругу в Саблино, теперь жадно пил пиво в ресторане Витебского вокзала.
В этот же самый час мы видим генерала Барсукевича, уже заступившим на трудовую вахту. По неизвестным нам причинам в тот день Адольф Арнольдович явился на службу чуть раньше обычного, не спеша выкурил папироску, хотел было пропустить стаканчик, но устоял перед соблазном, и вот теперь пил кофе и барабанил пальцами
Как только часы пробили девять, дверь отворилась.
— Агент Кавказец, — доложил дежурный по отделению.
Вошел агент Кавказец. Это был уже знакомый читателю Коба. Едва войдя, он сразу же низко поклонился, предварительно стянув с головы свою идиотскую вязаную шапку красного цвета. Затем прошел дальше.
В почтительной, даже подобострастной позе он остановился перед генеральским столом, с вожделением поглядывая на лежавшую там коробку папирос «Герцеговина Флор». Коба всегда мечтал стать богатым и курить такие папиросы.
Генерал устремил на него полный глубокого презрения взгляд, рассмотрел его внимательно и после нескольких секунд молчания спросил:
— Ну-с, что новенького, г-н Кавказец?
— Есть важные новости, ваше превосходительство, — почтительно сказал Коба.
— Ну так выкладывай.
— Вчера в Питер приехал член ЦК партии большевиков Лядов.
— Так это его вы вчера встречали на вокзале?
— Значит вы знаете? — удивился Коба.
— А вы полагаете, император зря платит мне жалованье?
— усмехнулся генерал. — Впрочем, я не знал кого именно вы там встречали… Ну и что?
— Вчера на квартире Александры Коллонтай состоялось заседание ЦК большевистской партии под председательством Владимира Ильича Ульянова.
— Вы там были? — спросил Барсукевич.
Он заметно оживился: разговор принимал нужный ему оборот.
— Да, ваше превосходительство.
— О чем же там говорили?
— Лядов рассказывал о восстании в Москве.
— А кто еще там был?
— Кржижановский, Буренин, Воровский, Красин, Пятницкий, писатель Максим Горький и еще два еврея.
— Меня не интересует их национальность, — сказал генерал. — Мне нужны фамилии.
— Мне они знакомы как Зиновьев и Каменев, но я думаю, что это не настоящие фамилии.
— А не можете ли вы ответить на такой вопрос, Кавказец, — спросил генерал. — Владимир Ильич Ульянов и Николай Ленин — это одно и тоже лицо?
— Я не знаю, ваше превосходительство, — развел руками Коба.
— Я вижу, Кавказец, что большевики не слишком поверяют вас в свои тайны.
— Я многого не знаю, ваше превосходительство. Я ведь не член ЦК.
— А почему тогда вас пригласили участвовать в заседании?
При этих словах генерал не удержался от насмешливой улыбки: он прекрасно знал, что Коба присутствовал на заседании в качестве шестерки.
— Максим Горький тоже не член ЦК, — уклончиво ответил Коба.
— А этот Ульянов, по вашему мнению, очень опасный человек? — Барсукевич вновь направил разговор в нужное ему русло.
— О, да, конечно! — убежденно произнес Коба. — Этот человек вчера на охоте голыми руками завалил медведя.
— Да ну! — изумился генерал. — И вы это видели?
— Нет, я на охоте той не был.
— А вечером на заседании ЦК вас, значит, медвежатиной потчевали?
— Так точно, ваше превосходительство.