Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
Шрифт:
— Сожалею о вашей утрате, — бормочу я Сесилии.
— Благодарю, — отвечает она и выжидательно приподнимает бровь.
Я редко общаюсь с людьми, так что слова даются мне с трудом, приходится добывать их, как воду из колодца. А когда они уже готовы появиться, всегда есть опасность не совладать с ними, выплеснуть, залить все вокруг.
— Я хотел прийти, чтобы сказать… чтобы выразить соболезнование…
Она похожа на человека на диете — лицо слегка вытянутое, в глазах сквозит недовольство.
— Ваш отец…
Ты все еще не оборачиваешься. Я не могу потерять тебя.
— Вы знали… его?
— Малкольма.
Складки
— Малкольм, — повторяю я, словно это пароль. — Он был… Я просто хотел почтить его память.
Подбородок Сесилии слегка дрогнул — она почти кивнула, где-то наполовину. Явно хочет, чтобы я ушел. А ты на расстоянии вытянутой руки. Твоя сестра следит за моим взглядом.
— Что ж, спасибо, что пришли, — говорит она.
Низкорослый мужчина подходит, обнимает ее за талию и что-то шепчет на ухо. Она качает головой, потом вновь поворачивается ко мне.
— Думаю, вы понимаете, какое трудное время настало для нас всех, — говорит она. — Время, когда лучше держаться вместе, в кругу семьи.
— Я был знаком с вашей матерью, Жюлианной.
Долгие годы я не произносил вслух это имя цвета алой губной помады.
В глазах Сесилии отражается внутренняя борьба, но моя кожа, волосы, одежда и мой запах указывают ей мое место, и я терплю поражение.
Орган замолкает.
— Спасибо, что пришли, — твердо произносит она и отворачивается от меня.
Не знаю, что сестра сказала тебе, но когда ты смотришь на меня — я понимаю, что все потеряно. Теперь вы обе считаете меня бродягой, которому здесь не место.
Матильда провожает тебя до машины. Я не знаю, где ты живешь. И бежать быстро я не могу. Остальные гости расходятся, поворачивают за угол, захлопывают дверцы своих машин. Я не слышу звука мотора, но твой автомобиль трогается с места. В затылке снова тянет, грудь сдавило.
Кроме мужчины, который любит тебя — или причинил боль и хочет загладить вину, — возле церкви остались только пожилая пара, низенькая черноволосая женщина, то ли крашенная, то ли в парике, и семья с двумя детьми. Младшая девочка совсем маленькая, и отец держит ее на руках.
Я делаю выбор в пользу женщины. Приглаживаю волосы рукой, вытираю пальцем уголки губ, одергиваю куртку, расправляю плечи и вспоминаю обращение, которое скрывал столько лет, что оно уже кажется каким-то чужим.
— Прошу прощения.
Она резко оборачивается, будто я напугал ее:
— Да?
По мелодичному голосу, по росту и по серо-голубым глазам я догадываюсь, что это Марина. Мы никогда раньше не встречались, но мне описывали ее со смехом и любовью, а еще ее фотография была у нее в квартире: ее лицо в меховом капюшоне на фоне заснеженных деревьев. «Мы с Мариной раньше были таким вольным ветром», — сказала мне однажды Жюлианна.
— Я забыл захватить с собой адрес, — говорю я. — Адрес их дома.
Глаза женщины сужаются. Я ошибся.
— Вы друг семьи? — спрашивает она.
— Друг Малкольма, да. Бывший коллега.
Мне удается наполнить голос богатыми, сливочными оттенками — и это срабатывает. Женщина открывает сумочку и достает оттуда сложенный лист бумаги:
— Вот, держите.
Адрес напечатан черными чернилами. Нужные мне слова — два оттенка одного цвета: насыщенный темно-синий и более светлый ярко-синий.
— Я слышал, Алиса и сейчас живет
— Временно, между поездками, я думаю. Я так сочувствую бедняжкам. Так тяжело, когда и второй родитель умирает. Вас подвезти?
— Нет, нет. — Я вижу подозрение в ее взгляде. — Моя машина здесь недалеко, на другой стороне улицы. — Взмахиваю рукой, указывая назад. — Увидимся уже там.
— Марина, — представляется женщина, протягивая руку. На пальцах три кольца, каждое сверкает драгоценными камнями.
Сглотнув, пожимаю ей руку. Ладонь у меня грубая, вся в мозолях. Ногти слишком длинные. Вижу, что Марина хочет отдернуть руку, но не делает этого. Я разжимаю пальцы и произношу свое имя, потому что чувствую, что уже нечего терять. Возможно, она единственная, кто все поймет. Смотрю ей в глаза пару секунд, а потом отворачиваюсь и ухожу. И, даже услышав, как она произносит мое имя, которое звучит в ее устах призывом, заклинанием, вопросом, я не сбавляю шаг.
Я знаю дорогу. Я не сдавал The Knowledge [3] , но прекрасно помню, где улицы разветвляются и переходят одна в другую. Заставляю себя идти медленно: Хит-стрит, Перринс-Лейн, Гейтон-роуд. Сливочный, темно-синий. Оливковый, золотой. Лиловый, каштановый. «Избегайте огорчений». Смотрю на дорогу где-то на фут вперед от носков моих ботинок. Иду по линии между тротуарными плитами, замечая, как кое-где среди них прорастают упорные травинки или кусочки мха. «Временно, между поездками». Откуда она приехала? И когда уезжает?
3
The Knowledge («знание», англ.) — экзамен на знание географии Лондона, который сдают, чтобы получить право водить кеб (такси).
Сворачиваю на Уиллоу-роуд — песчано-желтый, ореховый, — потому что я еще не совсем готов, мне нужно подумать. Захожу в парк Хэмпстед-Хит, огибаю пруды, потом поворачиваю на запад и возвращаюсь обратно, к тебе.
Дом будет большой, я уверен. Представляю: тусклые лондонские кирпичи, высокие окна, деревья в горшках. Дом для взрослых, а ты такая хрупкая. Не могу отделаться от этой мысли. Хочется привести тебя в кафе и поставить перед тобой полную тарелку еды. Сесть и смотреть, как ты будешь есть. Потом, когда тарелка опустеет, я спрошу, не хочешь ли ты добавки: «Может, торт или еще чашечку чаю?», а ты отрицательно покачаешь головой. Вот тогда я расскажу тебе все.
С чего же мне начать? С того, как первое время я пытался найти вас обеих — после того, как она подсела ко мне тогда в кафе и сказала, что мы зашли в тупик, она связана по рукам и ногам, что она ничего не может поделать и ей очень жаль. Как я в бешенстве крушил все вокруг. Как потерял работу. Нет, это покажет меня не с лучшей стороны. Может быть, стоит рассказать тебе о том, как однажды, когда я был еще маленьким, у нас во дворе летом умерло много пчел — в черно-желтых шубках, с нежными крылышками. Я подобрал их, вырыл могилки для каждой: длинный ряд маленьких ямок возле забора. Потом нарвал цветов, сделал крошечные надгробия из картона и соломинок для коктейлей и похоронил пчелок, напевая самую мрачную песню из тех, что я знал.