Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

Батлер Сара

Желудок прилипает к спине, адреналин ударяет в ноги. Кэл стоит у ворот церковного дворика и смотрит на меня. Темные глаза. Широкий рот. Я отворачиваюсь, обвожу взглядом улицу: ряд деревьев в середине дороги; белый дощатый дом с желтой дверью; кладбище за высокой оградой; мужчина в куртке из плащовки, который поднял руку, будто приветствуя кого-то. Чувствую, как колотится сердце.

Тилли стоит рядом со мной. Я смотрю на нее в упор.

— Я пыталась тебе сказать. Алиса, он захотел бы об этом узнать. Да, иногда отец бывал… но они ведь поладили, правда?

Сидели вдвоем, попивали виски, обсуждали крикет, политику, статьи в медицинских

журналах.

— Ты не имела права, — прошипела я.

Сестра берет меня под локоть, и мне стоит больших усилий не оттолкнуть ее. Раcправляю плечи и поворачиваюсь к церкви, лицом к Кэлу. Он в костюме. Всегда хотела увидеть его в костюме. Так, прекрати. Вот если бы он сдвинулся с места, сделал хоть шаг или зашел в церковь, было бы куда проще. Но он стоит и смотрит на меня. Эти глаза. Прекрати. Я хватаю Тилли за руку и стискиваю ее.

— Не бросай меня, — шепчу я.

— Не брошу. — Она накрывает мою ладонь своей.

Прохожу мимо него. Пытаюсь пройти мимо него.

— Алиса, — произнес он, только и всего.

Я чуть было не споткнулась. Сжимаю губы и киваю в его сторону. Не могу даже взглянуть на него. Рассматриваю церковь: дверь и окно справа покосились; трещины на стене замазали, но их все равно видно. Похоже, проблемы с фундаментом.

Тилли ведет меня в храм. Так-то лучше. Потолок возвышается над нами белыми арками. Витые золотые линии тянутся вверх и переплетаются, словно крашеные канаты. Мы рассаживаемся на передней скамье. Глядя на алтарь, я вспоминаю желтые бархатные шторки в крематории. Вспоминаю папину кровать, уже без простыней. А потом представляю маму за рулем: шляпка смята как листок бумаги, ветровое стекло разбито.

Церковь полнится глухим шумом: звуки шагов, шепот; люди листают распорядок поминальной службы, устраиваются удобнее. Я позволяю себе один раз быстро оглядеться вокруг. Кэл сидит по другую сторону от прохода, на несколько рядов дальше меня. На нем тот зеленый галстук, что я привезла ему из Вьетнама, из моей первой поездки после того, как мы с ним съехались. Помню, как стояла в магазине и перебирала пальцами ткани, отмахиваясь от назойливого продавца. «Он прямо в цвет твоих глаз», — сказал Кэл, получив подарок. «Едва ли». — «Я теперь каждый раз буду надевать его и вспоминать твои глаза». — «Прекрати».

Первым слово берет Хьюго Уэллс, коллега отца. Он подстриг седые волосы и аккуратную бородку. У него изящные кисти. Руки пианиста. Помню, отец говорил: «Это лучший хирург из всех, с кем мне доводилось работать». Голос у мистера Уэллса сильный и уверенный. Не забудь обо мне, ведь я лишь недоступен для глаз. Но я жду тебя, верь, уже скоро. Я близко. И все хорошо. Цело все, ничего не потеряно. Свет золотом льется в храм сквозь витраж, сверкает в латуни, делает вид, что мир прекрасен.

Я не могу сосредоточиться на службе. Ерзаю на месте. Кэл опустил глаза, не видит меня. Может быть, я ошиблась? Может, мы смогли бы начать все снова — с того места, где остановились?

Тилли встает. Смотрю, как она неловко поднимается к аналою, потом поднимает голову и слабо, напряженно улыбается. Я подбадриваю ее.

«Наш отец был исключительным человеком». Голос дрогнул, но снова выправился. «Нам повезло, что мы его знали». Люди ерзают, кивают. «Он был тихим, серьезным, настоящим тружеником, но вместе с тем у него было отличное чувство юмора». Тилли бросает взгляд на Си, потом на меня, и я невольно расплываюсь

в улыбке и киваю. «Когда мне было десять, а моей сестре Сесилии восемь — Алиса тогда еще не родилась, — мы поехали отдыхать в Нормандию».

Теперь я слышу только шум крови в ушах. Пока не родилась Алиса, было сплошное веселье. Пока Алиса не родилась, отец не становился таким закрытым, таким отстраненным. Вспоминаю, как Си однажды уперла руки в боки и заявила, пылая злостью и яростью, что я вообще не должна была появляться на свет, что я была большой ошибкой и мама и папа очень расстроились, когда я родилась. Я прибежала к отцу вся в слезах. Мне было тогда лет шесть или семь. Он усадил меня к себе на колени, убрал челку с глаз и стал укачивать, пока я наконец не успокоилась и, всхлипывая, не рассказала, что случилось. Отец, конечно, ответил, что ничего подобного не было, что я просто красавица и настоящий подарок для них с мамой. Сказал, что любит меня, что ничего страшного не случилось, а с Сесилией у него будет серьезный разговор, потому что она не должна была говорить такие ужасные вещи. И все равно я вышла из его кабинета с мучительным чувством неуверенности, застрявшим в горле, как галька.

Закрываю глаза и заставляю себя вспоминать. Вот мы едим мороженое на Вестминстерском мосту, а папа пытается растолковать нам политику. Вот рождественское утро и папины носки на спинках наших кроватей, по одному на каждой, а внутри них, в самом низу, по апельсину, потому что в детстве папа всегда получал в носке апельсин. А вот и мой выпускной: отец держит меня за плечи, и его глаза светятся гордостью.

Смотрю, как Тилли шевелит губами, и пытаюсь снова вслушаться в ее речь. «Помню, как он усадил Алису себе на плечи и поднял над толпой, чтобы ей было лучше видно», — говорит сестра. Шел какой-то парад, на улицах было полно народу, а я была еще слишком маленькой, чтобы что-то разглядеть, но, честно говоря, слишком большой, чтобы брать меня на руки. Помню, как держалась за папины волосы, прижимаясь пятками к его груди — пошатываясь, но ощущая себя в безопасности. На вершине мира.

«Мы всегда чувствовали, что он нас очень любит. Знали, что, если будет нужно, он для нас не пожалеет жизни». Дыхание Тилли неровное, и микрофон это выдает. «Мы будем очень скучать по нему». Сестра склоняет голову и бредет вниз по ступенькам, обратно на скамейку. Едва усевшись, она пускается в слезы. Когда приходит время вставать, чтобы спеть последний гимн, я обнимаю Тилли за плечи и стараюсь удержать ее. «Господь — Пастырь мой», — пою я, не веря ни единому слову.

* * *

— Тебе повезло, — сказал мне однажды Кэл, — что у тебя такой отец.

— Какой? Которого вечно нет рядом?

— Это неправда.

— Говорит мне его приятель-хирург.

— Он мне нравится.

— Мне тоже.

— Он не…

— Что?

Кэл пожал плечами, прикрыв глаза, как всегда, когда речь заходила о его родителях.

Воображаю, как Кэл сидит позади меня, слева. Если бы его отец… никто бы даже не подумал сказать мне об этом. Раньше я часто фантазировала о его семье. Когда он ужинал с родителями, я сидела одна в квартире, пила вино и представляла себе их дом, весь, от синего ковра в прихожей до мраморно-серой плитки в ванной. Мысленно разыгрывала их разговоры: «Ты еще не встретил хорошую девушку, Калиф?» — «Нет еще, мама». — «Пора бы уже. Вот у Абадов дочь недавно закончила Кембридж. Хочешь, покажу тебе ее фото».