Десятая симфония
Шрифт:
– И говорят, ваш Бетховен принял его Бог знает как! Посоветовал ему написать еще несколько «Севильских цирюльников».
– Это было бы не так плохо.
– Да, но какой грубый человек!
– Да кто вам сказал, что он был груб с Россини? Это неверно.
– Мне говорили... Он и визита ему не отдал.
– Если не отдал, то потому, что нелюдим.
– Очень хорошо! Что должны о нас подумать иностранцы! А между тем я сама слышала, как Россини просил князя Меттерниха: нельзя ли сделать что-либо для Бетховена?
– Подумайте, о ком вы говорите, Мицци, - строго сказала мать хозяйки дома.
– Вспомните, что Бетховен глух! Во сне
Полнолицая дама замолчала. Разумовский смотрел на нее с ненавистью.
– Это как если бы вы стали немой, Мицци, - весело сказала хозяйка.
– Представьте себе: при вас мы рассказывали бы все венские сплетни, а вы от себя ничего не могли бы добавить.
Дама засмеялась, за ней и другие гости.
– Это было бы гораздо хуже, чем глухота Бетховена!
– Это было бы из Дантова ада!
– Или из области инквизиционных пыток!
– Кто по-настоящему трогателен, это Шиндлер. Что он терпит от старика, а предан ему как собака!
– Говорят, он на своих визитных карточках пишет: «Друг Бетховена». Смех усилился.
Tanzen war ein Gottesdienst, War ein Beten mit den Beinen...{33}
Гейне
Капельдинер почтительно проводил Разумовского к ложе Тунов и сообщил, что антракт подходит к концу: сейчас начнется симфония. Почти у дверей ложи Андрею Кирилловичу бросилось в глаза знакомое лицо. По коридору не шел, а скользил невысокий человек с веселым, добродушным лицом. «Кто такой? Француз? Русский?..» Этот человек нисколько не походил на русского, но что-то его связывало в памяти князя с Россией, - Разумовский не сразу узнал танцовщика Дюпора, когда-то сводившего с ума публику Петербурга и Москвы. На лице у танцовщика расплылась необыкновенно радостная улыбка, хоть и он тоже не сразу узнал Разумовского, - помнил только, что это кто-то важный и приятный. Дюпор давно больше не танцевал, не соблюдал режима и очень растолстел. Однако балет сказывался и в его походке, и в выражении лица, и в манерах; он даже и говорил как-то так, что казалось, будто и слова, и мысли у него грациозно танцуют. О Дюпоре уже несколько лет дамы отзывались: «Ах, его надо было видеть лет десять тому назад!..» Он радостно поздоровался с Разумовским. Неожиданно они заключили друг друга в объятия (капельдинер посмотрел на них с изумлением); в России Андрею Кирилловичу никак не пришло бы в голову обниматься с танцовщиком, хотя бы известным на весь мир. Но здесь, в Вене, Дюпор был ему особенно приятен.
– Вы что тут делаете?
– спросил Разумовский. По недоумевающему лицу француза он понял, что задал неудачный вопрос.
– Разве вы не знаете, князь, что я управляю этим театром?
– Да, конечно, я знаю... Я хотел сказать: отчего вы не за кулисами?
– Сегодня мне там нечего делать: ведь театр сдан под концерт. Давно ли вы в Вене, князь?.. Вы в этой ложе? Один?
– Один...
Разумовский рассказал, как это вышло. Из Тунов никто не пожелал ехать с ним на концерт (он чувствовал, что это было легкой демонстрацией по его адресу).
– Видите, как я стремился в ваш театр... Отчего бы вам не посидеть со мною? Мне в самом деле неловко одному в ложе...
– С большим удовольствием посижу.
Дюпор балетным жестом
– А как поживает мадемуазель Жорж?
– улыбаясь, спросил он.
У Дюпора был когда-то со знаменитой артисткой роман, очень занимавший московских дам. Теперь это было далекое прошлое, и о нем, собственно, можно было говорить свободно. Однако танцовщик не сразу принял тему. На его лице появилось выражение крайней скромности: «Акид не выдаст тайны Галатеи».
– Я помню, ведь она вас похитила и переодетым привезла из Парижа в Петербург... И очень хорошо сделала, - смеясь, сказал Разумовский.
– Quelle femme! Quelle femme!{34}– расширив глаза, произнес Дюпор. Скромность его растаяла перед настойчивой нескромностью Разумовского («Акид выдаст тайну Галатеи»).
– L'Empereur Napol?on disait qu'elle avait des abatis, canailles. Mais ce n'est pas vrai, je vous le jure! Les pieds un peu grands, peut-?tre, mais d'une beaut?!..{35}
– Верю, верю, - говорил весело Андрей Кириллович, знавший, что в этом была главная гордость жизни Дюпора: он и Наполеон были близки с одной женщиной.
– Да, хорошее было время, - с автоматическим вздохом сказал автоматическую фразу Дюпор, вывезший из России состояние.
– Хорошее было время!
– Вам, слава Богу, недурно и в Вене... Что вы теперь пишете?
– Пишу балет «Le volage fix?»{36}, - ответил польщенный Дюпор и принялся рассказывать о своих работах. Андрею Кирилловичу стало завидно: он теперь завидовал всем людям, имеющим какое бы то ни было призвание, а Дюпор был по-настоящему влюблен в свое искусство. Говорил он так, точно творчество не оставляло ему ни одной минуты свободного времени: он, может быть, и рад был бы все бросить и начать жизнь самого обыкновенного человека, но что поделаешь с публикой? Знать ничего не хочет и не прекращает оваций. Этот тон остался у Дюпора от лучших времен и еще усилился с тех пор, как дамы стали говорить: «Ах, его надо было видеть лет десять тому назад!..» Разумовский рассеянно слушал, оглядывая зал, поддакивая и переспрашивая, иногда невпопад.
Зал быстро наполнялся. В коридоре прозвонил колокольчик. Публика занимала места. Несколько кресел в первых рядах оставались незаняты, вызывая неприятное чувство у Андрея Кирилловича. Эти оскорбительные для Бетховена пустые места портили вид и настроение зала.
– Да, очень интересно, - рассеянно сказал Разумовский, заметив, что долго не подавал реплики.
– Что интересно, князь?
– То, о чем вы говорите... Но я из ваших балетов предпочитаю эту... Как ее?.. «Галатею»... Скажите, отчего никого нет в императорской ложе?