Десятки лет
Шрифт:
не зная, что, сбежав из ваших схем,
я имя потерял, как дети вещи.
Бреду из ниоткуда в никуда.
Да, нас спаяли в общее года,
но погляди на эти сети трещин
вдоль рук, разомкнутых давно, в сорок седом,
когда за пропастью одной легла другая.
Не верь словам их, что любой лед тает.
Есть тот, что, как ни плавь, пребудет
В сорок заснеженном
В сорок заснеженном, окровавленном
выбыл, сгинул, погиб.
Сколько мне в снах
истаптывать сапоги?
Сколько тянуться,
вновь тебя упуская?
Я – стою на краю,
ты – срываешься, летишь с края,
разбиваешься там,
куда вряд ли приводят карты.
Сердце сходит с прямой
задолго еще до старта,
едва слышит в кошмаре
эхо колес стука.
Ведь ты снова протянешь,
а я не словлю – руку.
Разрезали, как ткань
Разрезали, как ткань, подворачивая вовнутрь
гнев и ненависть, жажду убить. И ни шва наружу.
Ты зовешь меня именем. Именем не моим,
а того, кто во мне давно мертв, но зачем-то нужен.
Шрамы, точки чернил, детства памятная деталь —
все сползает, как шкура змеиная. Просто выкинь,
потому что все это – то, чего не хочу,
и навряд ли, давай по-честному, я привыкну:
меня, как второсорт, спрессовали в живой кусок
мяса, полного боли, и током бьют, чтоб плясалось.
Только ты… ты безумен, и выживший Франкенштейн
для тебя – божья милость. И ты забываешь жалость,
ты меня не жалеешь, ты мне вскрываешь швы,
лезешь в раны, не видя, что руки по локоть в соли,
и мне больно. Но ты, погруженный в личный ад,
стал страшнее их всех. Я прошу тебя: хватит боли.
Засыпая, я думаю, чему был подобен ад
Засыпая, я думаю, чему был подобен ад,
если самое страшное вот оно, вокруг, рядом?..
Холод жмется и кошкой ластится под ладонь,
забираясь мне в грудь удушающим, сладким ядом,
отнимая
Я свободен от смерти, но толку в такой свободе…
Если есть в небе Бог и милостив, почему
он забыл обо мне и чем я ему неугоден?..
От веревок избавиться
От веревок избавиться, если не выйдет – вырвать,
вместе с памятью все обрубить и затем уйти.
Ты, глядящий теперь глазами совсем чужими,
осознай наконец, что давно разошлись пути,
и держать не пытайся. Держащий – свободе недруг,
одиночеству недруг, мне самый лютый враг.
Все из них говорили, как ты теперь мне, про благо,
но от вашего блага мне не искать добра.
Ты стоишь на пороге, мнешься, рискуя жизнью,
умоляешь вернуться в прошлое и домой.
Только ты опоздал. Полвека как, вниз сорвавшись,
не зову тебя больше другом и за собой.
Дно залива
AU падения с геликарриера
Дно залива полно илом, мусором, моей болью,
твоим телом, по частям раскиданным после взрыва,
отходящее подарком страшным гудзонским рыбам.
Мне б нырнуть за тобой, мне б смочь за тобой сорваться.
Мне б оплакать тебя, оплакать гибель твою, но тщетно:
слез не катится из глаз этих столько десятков лет,
что не вспомнить уже, им были ль знакомы слезы.
И стою теперь, утопая в памяти, как в песке, и
бьется жилкой твое имя в седом, как зима, виске.
Сколько помню
Сколько помню: открываешь рот – получаешь снег.
Прости мой истерический страшный смех,
просто я захлебываюсь этим холодом по самый сорок второй.
Я очень хочу домой.
Сколько себя помню: открываешь глаза – получаешь мрак.
И, кто бы ни подошел, он смертельный враг,
и у каждого, как проклятие, только одно лицо,
и его не размыть свинцом.
Сколько помню: подчиняешься приказам – остаешься жив,
Конец ознакомительного фрагмента.