Десятки лет
Шрифт:
Я бегу по дорогам памяти
Я бегу по дорогам памяти,
я ищу на ней твою тень.
Мы расстались в морозный, пасмурный
заморозивший сердце день,
и теперь я бегу, как проклятый,
лишь бы стало чуть-чуть теплей,
но жестоки ко мне дороги,
оставляют меня неметь,
глядя вдаль, обращаясь в знаки,
что привычны повдоль дорог,
чтобы, если решишь вернуться,
привели тебя на порог,
но
я в пути обессилел, друг,
да и память со мной сыграла
злую шутку, замкнувшись в круг,
не пуская меня наружу,
не пуская вовнутрь тебя,
опаляя морозом душу
дня, когда тебя потерял.
Как отучиться дрожать
Как отучиться дрожать,
когда день, как удар, каждый?
Я на тебя смотрю,
изнутри иссушенный жаждой.
Мне бы тебя пить,
но соленая – слезы – жжется лишь.
Ты не щадишь меня,
режешь заживо теми лицами,
что с фотографий лгут
мне улыбками, дразня память, и
как это утолить?
Как, ты мне расскажи, справиться,
как победить себя,
встать щитом над собой каменным,
коль, что ни день – удар,
куда ни пойди – камера?..
Лестницы
Безымянные дни, как лестницы,
бесконечные и во мрак.
Назови меня другом, только ты
чертишь кровью по скуле: «Враг»,
только ты бьешь наотмашь именем
не моим. Ухожу чужой.
Только разве чужой знать может, что
ты бледнеешь, когда ты лжешь?
Только разве чужой знать может, как
ты не в силах ночами спать,
представляя во мраке лестницу,
по которой послал шагать?
Твоему врагу живется давно спокойно
Твоему врагу живется давно спокойно,
это в голове твоей беспрестанно войны,
в голове твоей предательства и загадки.
Только взятки гладки
с твоего врага, глядящего мирно-тихо:
обращаясь к бездне, ты вряд ли разбудишь лихо,
оно спит спокойно, на прошлое без оглядки.
За черной чертой оградки.
Отвернись, я прошу
Отвернись, я прошу, пожалуйста,
мне не нужно поддержки, жалости.
Уходи, пусть тебе немыслима
сама мысль, что смогу и выстою.
Убирайся! Ну хватит, смилуйся!
Не ребенок же, хватит силы мне,
чтоб слепить себя вновь из крошева.
Я прошу тебя по-хорошему:
ну не надо, все это лишнее!
Только, кажется, он не слышит и,
пока я прошу бросить, сжалиться,
берет
а в глазах ледяное, стылое,
как зимой в сорок пятом было… но
с каждым мигом теплеет взглядом, и
солдат
прекращает
падать.
Я сам это выбрал
Джеймс,
я сам это выбрал: огонь и пули,
бессчетность смертей, их смешной итог
(две даты, где прочерк посередине —
все то, что от жизни оставить смог).
Я сам это выбрал, но только годы
на дату рождения, как на нить,
садятся, как будто им длиться вечность;
тебе – ее падать, мне – не ловить.
Тебе – ее видеть в глазах мелькнувшей
всем тем, что прожить уже не дано,
а мне бесконечно искать дорогу —
и никогда не найти —
домой.
Мне не снятся покойники
Мне не снятся покойники, тревожа своим покоем,
для меня беспокойным, как сотни ночных кошмаров.
Мне двенадцать, ты учишь драться, потом едим
с тобой жадными ртами жареные каштаны.
Мне пятнадцать, и мы сражаемся в первый раз
в подворотне, и первый выбитый зуб, и крови
из разбитых носов лилось, кажется, на стакан.
А теперь ее в снах кошмарных без края море,
и его не пройти и не вычерпать: нет таких
ведер, ложек, ладоней. Ладоней твоих бы ласку!..
Мне не снятся покойники. Ты меня стережешь,
обозленного жизнью не травишь собой напрасно.
Ты жалеешь меня. Смеешься, шагая вниз.
Тебе двадцать, семнадцать, тринадцать – ты юн навечно.
Но меня не тревожь, потому что, совсем седой,
пережив твою смерть, я не выживу после встречи.
Вторник наступит сразу за четвергом
Вторник наступит сразу за четвергом,
зима за промозглой осенью придет следом.
Как и о чем, скажи мне, я должен знать,
если я самое важное на победу
всех и потом променять смог «сейчас и здесь»,
выбрав не то, что подарено было богом?
Друг мой порой мне снится, его глаза
смотрят насмешливо-весело, чаще строго,
реже теплеют: прочней год от года лед,
холод порой прорывается сквозь синь взгляда.
Если бы мне вернуться на век назад,
ты бы остался, клянусь, и живым, и рядом.
Здесь есть одна свобода
Здесь есть одна свобода – быть никем,
и я ей упиваюсь, как водою.
Ты говоришь: «Мой друг, идем со мною!»,