Детектив Франции. Выпуск 1
Шрифт:
Когда к нам присоединились Ламорильо и Гарсия, получился настоящий праздник. Все радовались встрече, целовались, обнимались и даже позволили себе немного отступить от правил и выпить. Но уже назавтра с удвоенной энергией принялись за дело. Понаблюдав за Луисом, Ламорильо, чье мнение я всегда очень ценил, тихо заметил:
— Это настоящее воскресение из мертвых, дон Эстебан! Он еще никогда не работал так хорошо. Если сумеет держаться на арене не хуже — успех обеспечен.
Я тоже так думал, но очень обрадовался, что еще кто–то разделяет мою точку зрения.
Дон Амадео появился
— Пусть вопят сколько угодно. Я быстро заставлю их сменить тон. В сущности, все эти нападки свидетельствуют как раз о том, что они вовсе не уверены в моем провале. Иначе молчали бы.
Как я и ожидал, условия контракта, связывавшего Луиса с доном Амадео на пять лет, оказались более чем жесткими. Однако, несмотря на все возражения Консепсьон, Луис его подписал. Рибальта так и сказал:
— Вальдерес рискует в этом лишь славой, а я ставлю на кон все свое состояние.
— Речь идет не только о престиже Луиса, дон Амадео, но и о его жизни! — все же сочла нужным заметить Консепсьон.
Рибальта махнул рукой, словно отметая пустое опасение.
— Ну, тут я совершенно спокоен. Дон Луис — достаточно опытный человек, чтобы избежать ненужных осложнений.
Через несколько дней, побывав проездом в Севилье, я смог убедиться, с каким ожесточением ведется кампания против моего друга. Я сидел со старыми приятелями за столиком нашего излюбленного кафе, и вдруг неожиданно ко мне подошел один из журналистов, пишущих обо всем, что связано с тавромахией. С этим человеком у меня уже не раз бывали довольно неприятные столкновения.
— Так это в самом деле правда, дон Эстебан? — спросил он.
— Что именно?
— Да то, что Луис Вальдерес принялся за старое.
— Говорят.
— И что скрывается за всей этой историей?
Я поглядел на него с величайшим презрением.
— Не совсем понимаю смысл вашего вопроса, сеньор.
Журналист без приглашения уселся за наш столик.
— Не стоит кипятиться, дон Эстебан. Ясно же, что тут какая–то закавыка.
— Какая же, сеньор?
— Именно это я и хотел бы от вас узнать! Луис Вальдерес всегда был тореро с раздутой репутацией. Трудно вообразить, что долгое бездействие превратило его в само совершенство, а?
— Это ваше мнение, а я считаю иначе.
— Рог Dios! Догадываюсь, в противном случае вы бы не участвовали в этом деле. Думаете заграбастать кучу денег, дон Эстебан?
Вместо ответа он получил в физиономию стакан мансанилы,
— Вы пожалеете об этом, дон Эстебан.
— К вашим услугам. Можете заработать и что–нибудь побольнее.
Писака тяжело поднялся на ноги.
— Послушайте меня внимательно… Мне–то плевать на все ваши фокусы, но вот публику–то не обманете! И я знаю немало людей, готовых предостеречь ее от жуликов вроде вас!
На сей раз он получил по физиономии, и, должно быть, отзвук оплеухи прокатился по всей Сьерпес, потому что влепил я ее от всего сердца. Если бы нас не удержали, дело могло кончиться кровью. Мой противник задыхался от ярости.
— Я всегда считал вас подонком, Рохилла…
— А я вас — шантажистом! Вы надеялись, что я куплю ваше молчание, да? Что ж, можете зарубить себе на носу: никого ваше мнение не интересует! Публика сама разберется, что Луис Вальдерес не чета жалким марионеткам, которые вам платят!
— Мы еще встретимся, Рохилла!
— Когда вам угодно!
Мерзавец вышел, бормоча угрозы и ругательства, и я подумал, что его злоба, конечно, обернется уничтожающей статьей. Ничего! Я позабочусь, чтобы в Ла Пальма дель Кондадо Луис не читал газет.
Но тут мне требовалась помощь Консепсьон. В тот же вечер я рассказал ей об этой безобразной сцене и попросил проследить, чтобы ни газеты, ни журналы пока не попадались на глаза ее мужу. Консепсьон обещала сделать все возможное. Этот разговор произошел во время сиесты. Луис, Ламорильо и Гарсия отдыхали после утренних трудов, восстанавливая форму. Мы сидели на скамье под раскидистым деревом, а впереди чуть заметный ведерок тихонько шевелил траву. В небе с громкими криками носились морские птицы — до моря отсюда рукой подать. Казалось, эту почти первобытную безмятежность не нарушит ничто. Я видел профиль Консепсьон. Возраст лишь чуть–чуть заострил черты лица, придав им некоторую суровость. Это столь любимое мною лицо в зрелые годы лишь обрело печать индивидуальности. Четко очерченный нос, скулы, подчеркнутые слегка впалыми щеками, твердый рисунок губ. А шея по–девичьи молодая. Меня переполняла странная нежность.
— Почему ты так смотришь на меня, Эстебан?
Неожиданный вопрос вывел меня из оцепенения.
— Зачем говорить… Ты все равно не поймешь…
— Я по–прежнему твой лучший друг, Эстебанито?
— Сама знаешь.
— Занятно… Я воображала, будто хорошо тебя знаю, и вдруг вижу, что твои мысли совершенно ускользают от меня. Теперь мне кажется, что я никогда, в сущности, не понимала, что у тебя на уме.
— За исключением того времени, когда соглашалась царить в моих мыслях.
Консепсьон легонько стукнула меня по руке и с напускной суровостью заметила:
— Ну–ну, сеньор, уж не осмелитесь ли вы говорить о любви с замужней женщиной, более того, с женой друга?
— Нет, не беспокойся. Я не слишком поднаторел в такого рода излияниях.
Она рассмеялась.
— Однако, мне кажется, в прежние времена…
— Даже тогда — нет, Консепсьон… Просто ты любила меня и мне не нужно было говорить, чтобы ты услышала.
— Мы были детьми, а детские нежности…