Детектив и политика. Вып. 1
Шрифт:
Следователи не желают останавливаться у огороженной красными флажками запретной зоны, в которой вельможи хотели бы чувствовать себя безнаказанно. Почему иные должности и звания должны гипнотизировать юристов и вынуждать их забыть о Конституции и ленинских заветах? Ведь история знает поучительные прецеденты, когда, допустим, Владимир Ильич Ленин приходил к следователю и помогал ему в расследовании дела бывшего чекиста — бандита Пантелеева. А ныне члена ЦК невозможно опросить даже в качестве свидетеля без кучи формальностей, ни в каком законе, кстати, не оговоренных (ни в УК, ни в Уставе партии, нигде!). Отчего следователь должен неметь, когда видит, что — как пел когда-то молодой бард — «вверх и в темноту
Остановившись на полпути, не доведя работу до конца, не вычистив добела отечественные авгиевы конюшни, мы, общество, безусловно упустим этот последний прекрасный шанс, который нам предоставила история, — Перестройку.
Референдум
Юлиан Семенов
37–56
Цикл новелл Ю. Семенова «37–56» был написан в начале 60-х годов, когда писатель работал над повестью «При исполнении служебных обязанностей», одной из первых в ряду так называемой «антикультовской прозы», которая с 1961 года никогда не переиздавалась в СССР.
Гонорар от публикации автор передает в фонд Мемориала жертвам сталинизма (счет № 700 454 в Операционном управлении Жилсоцбанка СССР).
Летом тридцать седьмого
Нас тогда на Спасо-Наливковском осталось трое: Витек, Талька и я. (Раньше с нами всегда был Юрка Блюм, но после того, как забрали его отца, он переехал куда-то на Можайское шоссе.) По утрам мы собирались возле шестого подъезда, читали по складам «Пионерку», играли в «классики» или «штандер», а потом ходили по этажам — смотреть опечатанные квартиры. Каждую ночь в нашем доме опечатывали несколько квартир. Иногда их опечатывали сургучом, и тогда мы уходили ни с чем, но если сургуча не хватало, опечатывали воском или пластилином; мы осторожно соскабливали его, лепили солдатиков, опускали их в лужи, и они становились совсем как оловянные.
— Говорят, вчера маршала Буденного арестовали, — сказал я, — за то, что у него на даче жила японская балерина.
— Откуда знаешь? — сердито спросил Талька; он не любил, когда кто-нибудь из нас первым сообщал наиболее важные новости.
— Люди говорили, — ответил я уклончиво, потому что мама настрого запретила рассказывать про то, что я слышал дома. «Ты уже взрослый мальчик, — сказала она, — ты должен понять, что сейчас надо молчать». «Почему?» — спросил я. А она стала рассказывать про врагов народа, которые теперь, благодаря нашим успехам, со всех сторон окружают родину, — будто я сам не читал об этом в «Пионерке». Родители вообще стали какие-то странные с тех пор, как отец начал меня брать с собой днем. Раньше-то он уезжал на машине к себе в редакцию, где у него были две красивейшие секретарши, которые давали мне печатать на машинке. Одна, тетя Роза, была дьявольски хороша, и я по ночам мечтал, чтобы она стала моей матерью. Я всегда мечтал о красивой матери, но свою я тоже любил. Раньше я редко видел отца, а теперь мы ходили с ним по улицам, и он расклеивал театральные афиши. А раз я крепко струхнул. Я в последнее время часто слышал, как он по ночам тихо говорил матери:
— Краснощекова забрали, а Курочкина поставили к стенке.
Я сначала не понимал, что значит «ставить к стенке». Мы, когда играли в «штандер», тоже ставили к стенке, чтобы удобнее было целиться теннисным мячом в того, кто проиграл. А когда отец сказал про дядю
— Неужели Сашу тоже расстреляли?
Стало быть, «расстреливать» и «ставить к стенке» — одно и то же, понял я. Так вот, в воскресенье мы поехали с отцом в Парк культуры. А в вагоне метро ехал один пьяный в лыжных брюках с коричневыми штрипочками, на которые он то и дело наступал каблуками. Когда мы вышли из вагона на станции «Коминтерн», пьяный ударил отца по голове. Отец закричал:
— Перестаньте хулиганить! Я вызову милицию!
Образовалась толпа. Подошел милиционер и сказал отцу:
— Гражданин, не мешайте проходу, станьте к стенке.
Я заревел со страху, решив, что отца сейчас будут расстреливать. Я стал хватать его за руку и тащить вверх, на улицу, где было солнечно, и гудели машины, и не было этого страшного кафельного полумрака. Пальцы у отца сделались холодными, а еще я увидел, как у него затряслось колено, когда милиционер стал требовать паспорт. На улице отец взял меня на руки и прижал к себе, как будто я маленький. Я обнял его за шею, а она у него тряслась, и мне стало стыдно, и я испугался, как бы все не заметили, что он дрожит.
…Витек начертил на асфальте новые «классики» с большим «огнем» и начал скакать первым. Он великолепно скакал, — и «квадратиком», и «змейкой», и «через раз», и «вслепую». Он лучше всех играл в «штандер» и никогда не мазал мячом, если целился в проигравшего. Он был единственный из нас, кто не обижал девчонок и не скрывал, что влюблен в Алку Блат. Вообще, Апка была не по годам серьезным человеком и знала всю правду о семейной жизни. Когда я сказал ей, что у вождей нет пиписек, она хохотала до слез.
— Вот что, — шепнула она, подойдя к нам. — Но дайте честное октябрятское, что никому не скажете.
Мы дали честное октябрятское.
— Мне стало известно, — сказала она, — откуда берутся дети. Они рождаются.
— Это понятно, — сказал Витек. — А как?
— Очень просто, — ответила Алка Блат. — Для этого надо очень крепко обнять друг друга и поцеловаться.
Мы с Талькой начали презрительно смеяться, а Витек подошел к Алке и сказал:
— Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка!
— Ну, пожалуйста, — ответила Алка Блат.
Витька обнял ее и поцеловал. Мы с Талькой стояли потрясенные. Потом Талька покашлял в кулак, полистал «Пионерку» и сказал:
— Я тоже хочу ребенка.
Алка вопросительно посмотрела на Витька. Тот сосредоточенно скакал в «классиках» и ни на кого не глядел.
— Он мне друг, — убежденно сказал Талька, — он разрешит.
— Давайте, — вздохнул Витек, — только побыстрей.
Но только наш Талик обнял Аллу Блат и начал примериваться, как бы ее поцеловать, Витек пустил камень, который гонял по «классикам», прямо в Талькину ногу. Талька завыл, потому что камень попал в косточку, а она электрическая, в глазах темнеет от боли. Талька скакал на одной ноге и плакал. Алка смеялась и, уперев руки в бедра, говорила, как ее бабушка:
— Какой же ты мужчина, если плачешь?! Нет, только мы, женщины, умеем переносить боль!
…Вечером, после того как мама напоила меня чаем с малиновым вареньем, я сразу же уснул. А проснулся оттого, что в нашей квартире лаяла собака. Сначала я удивился, потому что у нас не было собаки, сколько я ни просил родителей. Я мечтал воспитать ее и отправить на границу, товарищу Карацупе. Но потом, в перерывах между лаем, я услышал быстрый мамин голос. Как только она смолкала, сразу же начинал лаять пес. Я решил, что родители мне сделали подарок и ночью привели немецкую овчарку. Я поднялся с кровати, надел красивые меховые тапочки, которые привез из-за границы Николай Иванович, и потихоньку двинулся в ванную, где лаяла собака, а мама тихо говорила: