Детектив и политика. Вып. 1
Шрифт:
— Ну, не надо, не надо, успокойся… Не надо, прошу тебя, не надо…
Я чуть приоткрыл дверь и увидел в щелку, что папа сидел на табуретке и лаял, обхватив голову костистыми длинными пальцами, а мама одной рукой гладила его лицо, а другой прижимала к груди отцов маузер, который у него всегда был заперт в столе.
Я вернулся в комнату, оставив дверь приоткрытой, и сжался под одеялом в комок, чтобы не дрожать. Потом я увидел, как мама подошла к входной двери и долго слушала, прижавшись ухом к скважине. Она осторожно отперла дверь, вышла на площадку
— Оставь меня в покое с провокационными просьбами! Никакого пистолета я у себя не оставлю! А если твой муж, запутавшись в связях с врагами народа, хочет уйти из жизни, — не мешай ему!
И захлопнул дверь.
Мама вернулась в комнату и стала плакать. Тогда из ванной пришел отец и начал гладить ее по голове. Мама плакала очень тихо и жалобно.
Кивнув на меня, отец сказал:
— Если бы не он, я бы знал, что делать.
— Тише, — прошептала мама, — прошу тебя, тише…
— Мальчика жаль, — повторил отец. А то бы я знал, что надо сделать.
— Тише, — снова попросила мать, — неужели ты не можешь говорить шепотом?
— Я бы сделал то, что надо делать! — вдруг визгливо закричал отец. — Я бы сделал!
— Что ты говоришь?! — охнула мама. — Ты хочешь погубить ребенка?
— Я не сплю, — сказал я сонным голосом. — Я только что проснулся, мамочка.
Мать подбежала ко мне; щеки у нее были мокрые, а губы сухие и воспаленные.
— А что такое «уйти из жизни»? — осторожно спросил я.
Она вся затряслась, а потом стала меня баюкать. Отец поднялся и зло усмехнулся:
— Бардак, а в бардаке еще бардак.
В дверь постучались. Мать замерла, и я почувствовал, как у нее стало холодеть лицо. А отец засмеялся — весело, так, как он смеялся раньше, когда в нашем доме еще не опечатывали квартиры.
— Кто? — спросил он громко.
— Я, — так же громко ответил из-за двери дядя Федя, отец Тальки, чекист, комиссар госбезопасности.
Отец отпер дверь. Дядя Федя вошел в квартиру. Он был в полной форме, с золотой нашивкой на рукаве гимнастерки.
— Предъяви сначала ордер, — сказал отец.
— Дурак, — ответил дядя Федя. — Как только не стыдно, Семен… Давай я заберу оружие, Галя.
Мать дала ему маузер, и он сунул его в карман.
— Тебе лучше бы уехать сейчас, — сказал он отцу. — Куда-нибудь в деревню, в шалашик, — сено косить.
Он хмыкнул чему-то, потрепал отца по плечу и ушел.
…Утром Витек сказал мне:
— А папа мне с тобой больше не велит водиться.
— Почему? — удивился я.
— Потому, что ты сын пособника врага народа.
— Дурак, — сказал я. — Мой отец работает заместителем Чарли Чаплина.
(Это была правда; сам отец об этом сказал, когда мы с ним клеили афиши, а я досаждал ему вопросом: «кто ты теперь, пап?». В нашем дворе все мы, дошкольники и октябрята, придавали большое
Витек презрительно засмеялся:
— Никогда не говори неправды. Чаплина давно поставили к стенке.
— Он артист, — возразил я.
— Ну и что? Артистов тоже ставят к стенке. Всех можно поставить к стенке.
Пришла Алка Блат с нареванным носом.
— В чем дело? — спросил Витек.
— Талька съябедил, что я вам буду рожать детей.
— Да? — спросил Витек, ни на кого не глядя.
— Нет, — ответил Талька. — Я никому ничего не ябедил. Я просто сказал, что у нас скоро будет ребенок.
— Кому? — спросил Витек.
— Бабушке.
Витек коротко стукнул Тальку в грудь, а потом ударил ногой по заднице.
— Иди отсюда, — сказал он. — Я больше не стану играть с тобой в «классики».
И мы стали играть в «классики» втроем, а Талька сидел возле парадного на скамеечке, сопел носом, но молчал, потому что боялся Витька.
К нашему шестому подъезду прикатила зеленая «эмочка» и из нее вышли три человека в кепках с длинными козырьками. Шофер не стал выключать мотор, из выхлопной трубы попырхивал голубенький дымок, солнце сверкало в полированной крыше, и в никелированных бамперах, и в ослепительных колпаках, на которых красным было выведено: «Завод имени Молотова».
Трое в кепках быстро вошли в подъезд. Мы удивились: куда это они так рано? Талькин отец, чекист дядя Федя, уезжает в двенадцать, и за ним приходит машина с номерным знаком МА 12–41. На шестом этаже никто не живет, потому что там всех забрали, на пятом этаже трубач из военного оркестра, но про него говорят, что он «родственник» и потом у него туберкулез, а на трубе он играет только по ночам. На четвертом этаже живем мы с Витьком, на третьем этаже всех забрали, на втором квартира Тальки, а на первый вселился домоуправ, — после того как увезли Винтера с женой, которые оказались японскими шпионами. Они вечно кидали нам леденцы из окна, когда мы играли в «классики» или в войну. После того как к ним приехала Надежда Константиновна Крупская, мы — в знак большого уважения — стали говорить Винтерам «гутен абенд». Но мы недолго говорили «гутен абенд», потому что вскоре их арестовали. Наутро, после того как их квартиру опечатали, Талька сказал:
— А я колики в животе почувствовал.
— Ну и что? — спросил Витек.
— Ничего, — Талька вздохнул. — Если не понимаешь, так подумай.
Мы начали думать, но так ни до чего и не додумались.
— Леденцы-то мы ели чьи? — помог наконец Талька.
— Винтеровские, — ответили мы.
— Вражеские, — поправил Талька. — Вражеские, троцкистско-бухаринские леденцы.
— Ерунда, — ответил Витек, подумав, — на них было написано по-советски.
— Маскируются, — грустно усмехнулся Талька. — Верьте не верьте, а леденцы были явно отравлены проклятыми Винтерами.