Детектив
Шрифт:
Эйнсли краем глаза заметил, что Патрик Дженсен взял Синтию за руку. Очевидно, это означало утешение в ее скорби по родителям.
Снова переведя взгляд на Дойла, Эйнсли еще раз невольно поразился контрасту между могучим здоровяком, каким он был в прошлом, и жалкой, трясущейся фигурой, представшей перед ним сейчас.
На Дойле по-прежнему были кандалы, из-за них он передвигался мелкими, неуклюжими шажками. Двое тюремных надзирателей сопровождали его по бокам, сзади шел третий. Оба запястья Дойла были схвачены “стальной клешней” — одиночным наручником с длинной металлической ручкой, держась за которую шедший рядом надзиратель мог полностью контролировать руку заключенного, исключая
Дойла облачили в свежую белую сорочку и черные брюки; при похоронах на него наденут пиджак в пару к брюкам. Его обритая голова поблескивала в тех местах, где был чуть ранее наложен электропроводящий гель.
В конце концов Дойл поднял взгляд, и при виде стула глаза его округлились, лицо исказила гримаса страха. Он замер на месте и импульсивно сделал движение головой и телом, словно хотел отпрянуть, но длилось это какую-то секунду. Надзиратели по бокам тут же рванули на себя ручки “клешней”, и Дойл взвыл от боли. Потом все три охранника взялись за него, подтащили к стулу и, несмотря на его тщетные попытки высвободиться, усадили на этот зловещий трон.
Осознав бессмысленность сопротивления. Дойл принялся сверлить взглядом красный телефон, прикрепленный к стене справа от электрического стула. Как каждый приговоренный к смерти, он знал, что это единственный путь, которым в последний момент могло прийти помилование от губернатора. Дойл так смотрел на аппарат, словно умолял зазвонить.
Потом он неожиданно резко повернулся в сторону стекла, отделявшего комнату свидетелей, и начал что-то истерично выкрикивать. За звуконепроницаемым стеклом ни Эйнсли, ни остальные ничего не могли слышать. Они видели только искаженное злобой лицо Дойла.
Вероятно, последняя декламация из Апокалипсиса, подумал Эйнсли мрачно.
В прежние времена в свидетельской комнате можно было слышать все, происходившее в комнате казни, благодаря микрофонам и динамикам. Теперь же свидетелям давали только выслушать, как начальник тюрьмы оглашает текст приговора, предоставляет последнее слово смертнику и заявление последнего, если он в состоянии говорить.
Дойл прекратил истерику и стал пристально рассматривать лица в помещении для свидетелей, заставив нескольких из них беспокойно заерзать в креслах. Когда же взгляд Дойла упал на Эйнсли, на лице его вновь появилось выражение мольбы, губы стали складывать слова, которые Эйнсли без труда разобрал: “Помоги мне! Помоги мне!”
Эйнсли почувствовал, что на лбу у него выступила испарина. “Зачем я здесь? — спрашивал он себя. — Я не должен в этом участвовать. Что бы ни совершил Дойл, нельзя убивать его подобным образом”. Но уйти Эйнсли не мог. По иронии судьбы он и все остальные тоже превратились в узников тюрьмы до тех пор, пока не свершится казнь Элроя Дойла. Тут, к счастью, дюжий надзиратель заслонил собой Дойла, и Эйнсли постарался отогнать от себя вздорные мысли. Для этого ему достаточно было напомнить себе, что Дойл только что сознался в зверских убийствах четырнадцати человек.
Он понял, что ненадолго позволил себе впасть в заблуждение, обуявшее толпу крикунов-демонстрантов за стенами тюрьмы, — пожалел убийцу, забывая о замученных им жертвах. И все же, если говорить о жестокости, то ничто не могло быть более жестоким, чем эти последние минуты перед казнью. Как ни сноровисты были тюремные надзиратели, последние приготовления длились долго. Сначала охранники вдавили Дойла в спинку стула и удерживали, пока поперек груди не был закреплен широкий ремень. Потом ступни приговоренного втиснули в деревянные колодки и прихватили ремнями у лодыжек — он не мог теперь даже пошевелить ногами. Опять в ход был пущен электропроводящий гель:
Эйнсли и прежде задумывался, такой ли дикой и варварской была казнь на электрическом стуле, как ее расписывали многие. То, что он видел сейчас, подтверждало это мнение, а ведь были и просто вопиющие случаи. Эйнсли припомнил один из них, произошедший несколько лет тому назад…
Четвертого мая тысяча девятьсот девяностого года в тюрьме штата Флорида некий Джозеф Таферо, приговоренный к смерти за убийство двоих полицейских, получил свои две тысячи вольт. Раздался треск, повалил дым, появились языки пламени, потому что загорелась губка у него под головным электродом, хотя ей полагалось быть влажной. Палач немедленно отключил ток. Потом в течение четырех минут рубильник то включали, то отключали, и каждый раз из-под черной маски, скрывавшей лицо приговоренного, появлялись огонь и дым. Все это время он дышал и чуть заметно поводил головой, пока после очередной подачи тока не был признан наконец мертвым. Свидетелей тошнило; одна дама упала в глубокий обморок. Позднее в официальном сообщении признавалось, что произошла “неполадка в головном контакте”, но одновременно приводилось заключение, что Таферо “потерял сознание при первом ударе током”, чему никто из присутствовавших при казни не поверил.
Вспомнил Эйнсли и о тех, кто утверждал, что казнь должна быть варварской, жестокой, такой же, как преступления, за которые к ней приговаривают. В газовых камерах, все еще использовавшихся в США, преступники задыхались в парах цианида, и, по отзывам свидетелей, это была ужасная, зачастую медленная смерть. Практически все соглашались, что казнь путем инъекции яда более гуманна, хотя, когда очередь доходила до бывших наркоманов, час уходил только на поиски вены.
Что же до личного отношения Эйнсли к смертной казни, то он был ее противником, когда носил сутану, и оставался им сейчас, хотя в силу других причин.
Во время оно Эйнсли почитал каждую человеческую жизнь даром Божьим. Теперь не то. Он полагал теперь смерть по приговору суда моральным падением тех, кто допускал ее, да и самого общества, во имя которого казни совершались. К тому же, любая смерть была все же избавлением. Пожизненное заключение без права на помилование — наказание куда более суровое…
Размышления Эйнсли прервал голос начальника тюрьмы. Были включены динамики, транслировавшие для публики, как он зачитывал приговор с листа бумаги. с траурной каймой, под которым стояла подпись губернатора штата.
“Поскольку.., вышеупомянутый Элрой Селби Дойл был признан благородным судом присяжных виновным в совершении убийства при отягчающих вину обстоятельствах, его приговорили к смерти, каковую должен причинить разряд электрического тока, пропущенный через тело…”
Начальник тюрьмы монотонно дочитал до конца этот длинный документ, написанный старомодным языком и перегруженный юридическими терминами. Когда с этим было покончено, надзиратель поднес к лицу Дойла микрофон.
— Хотите сказать последнее слово? — спросил начальник тюрьмы.