Дети Афродиты
Шрифт:
Что девица порочна, было видно невооруженным глазом. Нет, это не был вызов-порок, это был, скорее, порок-жертва. Но, как говорится, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Порок, он и есть порок, его во всем видно. В манере держаться, во взгляде, в улыбке. Нет, не похожа она была на Афродиту. Афродита все ж богиня любви, воплощение женственности, а эта дворняжка… Подумаешь, волосы от природы красивые. Зато выражение лица пришибленное и в то же время агрессивное, будто на нее вот-вот нападут с кулаками, и надо будет хитро нырнуть в укрытие. А когда смеется – вообще хоть святых угодников выноси… Семнадцать лет девчонке, а смех такой… с весьма специфической
Зато Витя смотрел на Анну с веселой нежностью. И целыми днями рисовал ее портрет. И глаза у него горели сухим огнем вдохновения, и сам сгорал в этом огне, как свечка… Таял день ото дня. Едва на ногах держался.
Однажды, когда Анна спала, позвал ее на чердак, показал готовый портрет:
– Мам, смотри… Как тебе?
Она лишь вздохнула про себя горестно, а вслух произнесла бодро:
– Красиво, сынок… Очень красиво.
– Тебе правда нравится?
– Правда.
На самом деле, по ее разумению, портрет был ужасен. И не потому, что Витя был не талантлив. Нет, дело было в самой Анне. В этой ее двусмысленности, в дисгармонии юной женской сути, странным образом плеснувшейся на полотно. Да, детское испуганное выражение лица, и в то же время – блеск порока в глазах. Фривольная поза, полуобнаженная грудь и тут же – вызывающе выпуклый живот. И волосы, волосы… Волосы по всему телу. Струящиеся локоны будто стремятся прикрыть то, что есть, от любопытного и осуждающего глаза.
А еще, глядя на портрет, она вдруг подумала – Анне рожать скоро. И очень испугалась. Как-то раньше этот естественный результат Анниного положения не приходил в голову… Нет, а дальше-то что?
– Вить… Зачем тебе это все, а? – не удержавшись, обернулась она к стоящему за спиной сыну. – Может, надо ее родственников отыскать, пока… Пока не поздно? И вообще – ответственность… Она, вон, даже в консультацию женскую не ходит… А, Вить?
– Нет у нее родственников, мам, она детдомовская. И вообще, как бы тебе это объяснить… Ну… Она сейчас в полной безнадеге. Даже из дому выйти боится, какая там консультация.
– Боится?
– Ну да. Ты же видишь, она за три месяца со двора ни разу не высунулась. Машина по улице проедет – вскакивает и трясется вся, и в какую-нибудь щель залезть норовит. И во сне вскрикивает, и прикрывается ладошкой вот так… Перед лицом… Будто на нее замахиваются.
– Да? Странно… А она тебе рассказывала что-нибудь о себе?
– Нет. Да я и не спрашивал. А зачем? Все равно я не смогу ей помочь, я и сам… Нет, мам, у нас с ней другая гармония сложилась, молчаливо-понимающая. Ей плохо, и мне плохо. Она пропадающая, я умирающий. Нам легче быть вдвоем, рядом друг с другом, только и всего. Понимаешь?
Она тогда ничего ему не ответила. Развернулась, ушла. Не хотела, чтобы он ее слезы видел. Зачем ему ее слезы? Легче ему рядом с Анной, и за это спасибо. Хотя какое там спасибо… Кому – спасибо? Кому и за что?
Вите стало хуже аккурат через неделю после того разговора. То есть совсем плохо. Лежал на своей раскладушке, огрызался сквозь зубы – уйди, мам… Анна сидела перед ним на полу, гладила по голове, мурлыкала что-то. Может, плакала так. Он ловил ее ладошку, прижимал к щеке, растягивал губы болезненным оскалом. Улыбался, стало быть.
Она понимала, что сын умирает.
Витя смог встать. Вместе с Женькой повезли ее в роддом на «Москвиче», «Скорую» ждать не стали. Она видела, что Витя расходует последние силы. Видела. Но ничего сделать не могла. Сидела у окна, ждала сына. Женька привез его домой за полночь.
Витя повалился на кровать, вроде заснул сразу… А утром уже не проснулся. Умер во сне. Говорят, во сне самая легкая смерть. Душа покидает тело, не обремененная страхом плоти.
На похороны собрался весь поселок, даже в школе в тот день занятия отменили. На кладбище, на поминках сказали о сыне много теплых слов… Да что слова. Словами сына любимого не вернешь. И материнского горя словами не уменьшишь.
Про Анну она даже не вспомнила. А через две недели после похорон раздался телефонный звонок, она сняла трубку. Очень плохо было слышно, будто сквозь шум дождя…
– Елизавета Максимовна, здравствуйте! Извините, что я вас беспокою. Это главный врач роддома Крюкова. Я, собственно, звоню вам по поводу вашей внучки.
– Какой внучки?
Спросила, не думая, еще не отдавая себе отчета. Но в следующую секунду вдруг вспыхнуло молнией в голове – значит, Анна девочку родила… Значит, и телефон этот Анна продиктовала, когда документы в приемном покое оформляли. Наверное, еще и Витю узнали, когда он сдавал Анну с рук на руки акушеркам. Потому и звонят… Только голос Ирины Николаевны Крюковой почему-то показался незнакомым. Изменился, наверное, с годами. Давно не виделись, с тех пор, как дочка Ирины Николаевны Наташа школу закончила. Еще и в телефонной трубке помехи…
– Елизавета Максимовна, вы будете внучку из роддома забирать? Дело в том, что ее мать вчера сбежала…
– Как это – сбежала? А впрочем… Этого следовало ожидать.
– Заберите, Елизавета Максимовна. Девочка очень хорошая, крепенькая, здоровенькая. Что ж вы одна будете… А тут живая душа все-таки…
Странный, странный был голос у Ирины Николаевны. Будто издалека звучал. И нотки такие – будто она с трудом от слез удерживается. Да, странный, только она тогда значения этому факту не придала. Потому что в голове звучало, билось болью-рефреном: «…что ж вы будете одна… живая душа все-таки…» И еще вдруг подумалось – а Витя бы девочку обязательно забрал, наверное. Да, забрал бы. Если б не умер. И ее бы не спросил. Просто привез бы ребенка в дом, и все. Как давеча привел Анну. Так же, ни о чем не думая и не рассуждая привез бы, следуя той самой не объяснимой здоровому человеку гармонии – она, мол, пропащая, а я умирающий. А про Аннину дочку так же, пожалуй, можно сказать – пропащая. Потому что какая у нее впереди жизнь? Да никакая…
– Я заберу ребенка, Ирина Николаевна, – проговорила в трубку, не думая более ни секунды. – Завтра же заберу. В котором часу у вас выписка?
– А… Вы приезжайте утром. И сразу ко мне в кабинет, все документы оформим. Вы же бабушка, вы имеете право.
– Хорошо. До завтра!
Положила трубку, глянула прямо перед собой, даже слегка головой потрясла, слегка изумляясь принятому в порыве решению. Надо же, еще пять минут назад никакой внучки в ее жизни не было и быть не могло. Все-таки многие добрые дела решаются вот так, на порыве. Или в состоянии горестного отчаяния… Глазом не успеешь моргнуть, и ты уже бабушка. А какое слово теплое, какое замечательное – бабушка! Что ж, так тому и быть. В память о Вите…