Дети большого дома
Шрифт:
— Наше командование будет недолгим, только до отхода поезда, — отозвался отец комиссара.
— А наше разве долгим? — возразил майор. — Только до конца войны! А там вы опять заберете у нас своего сына.
Мать комиссара внимательно взглянула на командира полка:
— Пожалуйста, скажите ваше имя и отчество.
— Вашего покорного слугу кличут Владимиром Михайловичем Дементьевым.
— Владимир Михайлович… — медленно повторила мать. — Я всегда буду вспоминать вас… буду помнить, что мои сыновья — у вас, Владимир Михайлович!
Не желая мешать встрече сыновей с
Мать попросила Ираклия познакомить ее с товарищами и сама, подойдя к раздвинутой до отказа двери вагона, обратилась к ним:
— Я прошу всех, кто любит Ираклия, спуститься вниз, чтобы познакомиться с нами. Мы — его родители.
— Так мы же все любим его, ясное дело! — откликнулся Микола Бурденко и первым спрыгнул вниз.
— Верно, все любим! — подтвердил и Эюб Гамидов.
Вслед за ними спрыгнули на перрон Арсен Тоноян, Алдибек Мусраилов, Аргам Вардуни и все остальные бойцы, за исключением дневальных.
— О, какие молодцы! — воскликнула мать Ираклия. — И у вас, конечно, есть матери…
— У кого есть, а кому и бог не дал, — пошутил Микола, подойдя ближе к матери.
Она обняла и поцеловала в лоб товарищей сына, смутив этим почти всех, особенно Арсена Тонояна. Только Аргам спокойно принял поцелуй. И, чтобы показать свою воспитанность, почтительно поцеловал руку матери Ираклия, которая в свою очередь ласково потрепала его по щеке.
Взяв из рук мужа чемоданчик, мать Ираклия раскрыла его и достала связанные из белого козьего пуха рукавицы.
— Сама вязала, — с улыбкой сказала она. — Хочу подарить вам. Наступит зима, тепло вам будет в них — я почувствую это и легко станет у меня на душе.
Первую пару она сама протянула Тонояну. Склонив голову, он взял рукавицы. Ему хотелось найти хорошие, теплые слова благодарности, но слова не шли на язык, и он только проговорил:
— Спасибо.
А Микола Бурденко сказал:
— Не забудем, дорогая мамаша, будьте уверены, никогда не забудем вас!
Мать Ираклия раздала двенадцать пар рукавиц. Она еще держала в руках оставшиеся две пары, когда среди бойцов увидела молодую девушку.
— Здесь есть и девушка? И какая хорошенькая… Примите от меня этот маленький подарок… Как вас зовут?
— Анаит, Анник.
— Анаит… Но что вы будете делать там, на войне? Перевязывать раны?
— Все, что понадобится.
— Сколько матерей будет благословлять вас! Смотри, Ираклий, чтоб вы берегли Анаит. Ну, желаю вам всем удачи, желаю вернуться домой с победой. И тебе желаю этого, Анаит, дай, поцелую тебя. Будете с Ираклием братом и сестрой!
Она поцеловала девушку и, еще раз пожелав бойцам здоровья и удачи, отошла от вагона, чтоб сказать сыновьям те слова, которые говорят, оставшись с близкими наедине.
Проводив ее глазами, Анник обратилась к бойцам:
— Товарищи, примете меня в ваш вагон?
— С величайшим удовольствием! — откликнулся Бурденко.
Аргам взял за руку Анник и помог ей подняться в вагон.
Бойцы, дежурившие ночью, уже улеглись. Широкоскулый казах с коричневым от загара лицом сладко храпел.
На гвоздях, вбитых в стены, повешены были зеленоватые вещевые мешки вместе с саперными лопатками и противогазами.
Последний раз обняв родителей, братья подбежали к вагону, когда поезд уже двинулся. Комиссар вскочил вместе с Ираклием в его вагон.
Еще долго видели они отца и мать, прощально махавших платками вслед поезду. Но вот поезд описал полукруг, и станция скрылась с глаз. Тбилиси остался за холмами, в глубокой и широкой котловине. Некоторое время виднелась еще Давидовская горка и ползущие наверх вагоны фуникулера, напоминающие маленьких жуков.
— Итак, товарищи, едем… — проговорил Шалва Микаберидзе.
— Какая чудесная мать у вас, товарищ комиссар! — откликнулась Анник.
Шалва Микаберидзе оглянулся на девушку, которую, казалось, не замечал до этого, слегка улыбнулся и шутливо спросил:
— А отец мой, значит, вам не понравился?
— Нет, почему же, и он хороший.
Заговорили об оставленных семьях, о тех краях, откуда прибыл каждый из собеседников, чтобы защищать общую родину.
А поезд все мчался и мчался вперед. И казалось — без конца будет слышаться монотонная, усыпляющая песня его колес…
VI
С каждым днем война давала о себе знать все больше и больше. Проходили эшелоны, которым дано было право «зеленой улицы», тянулись вереницы груженных танками открытых платформ, замаскированных ветвями деревьев. Сливаясь с осенним пейзажем, каждый такой эшелон становился невидимым для воздушной разведки. Мелькали круглые и длинные вагоны-цистерны с бензином; проходили составы, на крышах которых, словно чьи-то бдительные глаза, глядели в небо тонкие стволы зениток. Из закрытых вагонов доносилось ржание коней. Навстречу шли товарные составы, перебрасывающие в тыл танки с разбитыми гусеницами и башнями, орудия с разорванными стволами и покалеченными щитками, или же санитарные поезда с ранеными. В полуоткрытые двери и окна виднелись люди с обмотанной бинтом головой, рукой или грудью. Невозможно было отличить одного раненого от другого — все лица были без улыбок, отмечены печатью страданий.
Люди с молчаливым, уважением приветствовали эти эшелоны. Молоденькие девушки и юноши бросали в окна уходящих на фронт вагонов букеты цветов и сложенные в треугольник письма «Солдатам, едущим на фронт»…
Изменился тон разговоров — меньше стало зубоскальства и шуток. Алдибек Мусраилов рассказывал о себе, но товарищи слушали его рассеянно. Он рассказывал о том, сколько вырабатывал трудодней в колхозе до призыва в армию, как полюбил одну девушку. «Глаза у нее красивые, ай, какие красивые, точно на картинке нарисованные!» И она его любила, но не выходила гулять, боялась отца. А отец у нее — председатель колхоза, и Алдибек раскритиковал его в районной газете. За день до призыва в армию Алдибек смело вошел в дом председателя и сказал: «Отец, ухожу в армию, пришел попрощаться».