Дети Бронштейна

Беккер Юрек

Шепотом я спросил соседку, не объяснит ли она мне смысл происходящего внизу. Строго посмотрев на меня, она тряхнула головой, что я расценил как неодобрение и отказ, и тут же вновь исполнилась внимания, весьма преувеличенного. Однако я, не желая обрывать ниточку разговора, поинтересовался, зачем это она в такую погоду и во время фестиваля торчит тут в темноте.

— А ты сам чего тут торчишь? — снизошла она наконец.

Тут-то я и узнал, что ее друг играет эсэсовца, однако до него очередь пока не дошла, хотя назначено было на раннее утро. Ей не повезло, она нарочно

взяла отгул и не уверена, что завтра ее тоже отпустят. Я пробовал ее утешить: у меня, мол, каникулы, но завтра я все равно не приду, хоть будут сегодня снимать мою девушку Марту, хоть нет. Девушка сочла это недостаточным проявлением любви.

Как я жалел, что отказался от предложения Марты уйти и вернуться за ней после съемок. Рисовал в воображении, куда мы потом поедем: в самый укромный и самый мягкий на свете лес. Какая ошибка допущена, время словно застыло на месте. Нетерпение и скука одолевали меня одновременно, а те двое опять и опять заводили свой разговор.

Наконец включили прожекторы, и съемка началась. В нише зала, до сих пор тонувшей в темноте, я разглядел зрителей с желтыми звездами на куртках и плащах. Света не хватало, чтобы различить их лица, но спустя некоторое время я отыскал среди них Марту.

Мне вспомнилась сценка, увиденная при входе: эсэсовцы играют в карты. Примечательно, что и те не отходили друг от друга, и люди с желтой звездой тоже держатся группкой. То обстоятельство, что все они снимаются в одной картине, явно объединяло их не настолько, насколько разъединяли исполняемые роли.

Наблюдая, я придумал собственную сцену: толпа перепуганных, растерянных евреев, оба актера — обманщики, их планы страшней, чем их слова, девушка рядом — невинная овечка, не понимающая серьезности положения. Когда сцену отсняли, кто-то мелом нарисовал крест на полу, и режиссер крикнул актеру в штатском, чтобы тот, входя, останавливался точно на указанном месте. Будто в этом все и дело.

***

Вовсе не от усталости, а от лени я погрузился после обеда в легкий сон, но Марта разбудила меня стуком. Стоит у двери, повязавшись фартуком, в руке недочищенная картофелина: тебя к телефону. Спрашиваю, мужской голос или женский, я проснулся секунду назад, чего от меня ждать.

— Скорее среднего рода, — бросила она, уходя.

Впервые в жизни мне звонят в эту квартиру. Кварт? Марта поставила телефон на обеденный стол, трубка болтается, словно маятник часов, замирая на ходу. Не знаю, где Лепшицы — покинули гостиную из вежливости или их нет дома? Звонит, разумеется, Кварт.

— Дорогой мой, вчера я уже поразведал насчет комнаты, как обещал.

— Будто у вас своих забот нет, — ответил я.

— Одна беда: комнат никто не сдает. Хотя это ничего не значит, вчера у нас был камерный концерт.

Нетрудно догадаться, о чем он: расспросить удалось далеко не всех музыкантов, может, у какого-нибудь тромбониста найдется лишняя комнатенка.

Но он-то уверен, что профану необходимо объяснить различие между полным составом и камерным оркестром. Потихоньку отложив трубку и сделав шагов пять в сторону, я дотронулся до телевизора. Совсем холодный, это означает, что мы

с Мартой в квартире одни. Взял трубку снова и жду, пока Кварт завершит свою лекцию. Может, вышли пройтись, в воскресенье после обеда они иногда гуляют.

— Но я тут сообразил, кто тебе поможет, — продолжил Кварт, и я опять догадался, что он имеет в виду.

Пока он рассказывал про организацию, куда обращаются за помощью жертвы фашизма, вся моя благодарность улетучилась. То ли у него такая манера говорить, что смысл каждой новой фразы уже заложен в предыдущей, то ли я обладаю даром прозрения.

Кварт перечислил, в каких случаях организация оказывала помощь ему лично: курс лечения, покупка автомобиля, путевка на отдых. Даже приобретение новой скрипки. Отчего бы им не заняться поисками комнаты для меня? После всего произошедшего?

— Что значит: после всего произошедшего? — перебил я. — Какое им дело, что я отдал свою квартиру? Если уж я и жертва, так только жертва собственной глупости.

А Кварт свое, словно меня не слышит:

— Сходи туда и поговори с ними.

Настойчиво предлагал продиктовать адрес и часы приема этой организации, я сделал вид, что записываю, а сам просто повторял за ним слова. И еще он сказал, что отец мой обладал немыслимым количеством достоинств и не надо мне брать пример с единственного его странного свойства — чрезмерной щепетильности.

— Прости меня за такие слова, но дело серьезное. Отцу удалось тебя убедить, что нам предлагают лишь жалкие подачки, но это ошибка. Рассказать тебе, чем мы заслужили свои льготы?

— Знаю, знаю, — ответил я.

— Тогда говори, пойдешь ты туда или нет? — потребовал Кварт, теряя терпение.

Оказывается, Марта в комнате, бог весть, когда она вошла. Стоит у открытого серванта, гремит посудой, вытаскивая из-под целой стопки самое нижнее блюдо. Открывает рот и касается языком верхней губы каждый раз, как ей приходится удерживать стопку в равновесии.

— Можем сходить вместе, если тебе так проще, — предложил Кварт.

— Не пойду я в эту организацию, — ответил я.

— А можно тогда узнать, каким образом ты найдешь комнату? — допытывался Кварт уже без всякого участия.

Неудобно заставлять его ждать, пока Марта выйдет из комнаты, пусть уж она слушает.

— Как вы думаете, есть смысл дать объявление?

— Давай, давай! Отбоя не будет от предложений!

Квартира принадлежит Марте, а не мне, она вправе греметь своей посудой сколько влезет. Наконец я догадался сказать, что я в комнате не один и перезвоню позже, только тогда она закрыла дверцу серванта.

Тут я и говорю:

— Спросите меня про лучшее из его качеств, и я на первое место поставлю именно эту странную щепетильность.

Выходя, Марта взглянула на меня с таким удивлением, словно только сейчас заметила, как я тут стою с телефонной трубкой.

— Это тоже очень странно, — проворчал Кварт.

В одной руке у нее блюдо, в другой целая башенка из чашек, а помочь некому, так что пришлось ей закрывать дверь ногой, босой ногой, и напоследок мелькнули пять пальчиков, ноготки покрыты ярко-красным лаком.