Дети черного озера
Шрифт:
Но тут ночной воздух сотрясся от смутного, глухого удара — это на противоположном берегу прогнулся и треснул лед. Набожа застыла, не в силах ступить ни шагу. Побежденная, она рухнула на лед и застыла, рыдая и всхлипывая: «Арк, мой любимый, жизнь моя…»
Она не замечала, как ее окутывает холод, как щека примерзает ко льду, залитому ее слезами, слюной, влагой из носа.
ГЛАВА 26
ХРОМУША
Выйдя из хижины, где матушка жила в детстве, я вижу, что у нашей двери стоит не кто иной, как Охотник, и незаметно пячусь назад. Он не приходил уже много лун, и я не видела его с тех пор, как
— Я думал, мы можем потолковать, — говорит он.
Из-за двери до меня доносится голос отца:
— Ну, я слушаю.
Теперь больше, чем когда-либо, я люблю ходить в хижину матушки — там можно пересидеть те вечера, когда поблизости рыщет Лис. Никто не умеет развлечь лучше, чем Старец. Он рассказывает истории: про дары Арка — раков и беличье мясо, спасшие матушке жизнь в самую ужасную из всех Зябей; про обещание достать столько яиц, чтобы ребра матушки перестали выпирать. Старец интересуется моей табличкой, смотрит, как я процарапываю в воске «ХРОМШ» — пять знаков, которые Везун показал моему отцу в Городище.
Старец повторяет за мной, когда я произношу: «Хэ-рэ-о-мэ-ше», и указывает на знак, соответствующий каждому звуку. Наконец он морщится, сгибает и разгибает ногу, ожидая вопроса о его больном колене. Только что я пообещала Старцу: «Сейчас принесу тебе еще мази из лапчатки. Слетаю как на крыльях».
Охотник вскидывает голову.
— Твои колышки, — говорит он. — Я видел такие же в Городище.
Отец полностью показывается из-за двери и прикрывает ее за собой. Я вжимаюсь в изогнутую стену.
— Это римские, — говорит Охотник.
— Я слыхал твою похвальбу, — отвечает отец. — И помню того кабана, что ты сменял на кувшин, ударив по рукам с римлянином.
— После того, как пришел Лис, никаких сделок не было. Лис говорит, это измена.
Отец складывает на груди руки, и я понимаю, насколько Охотник цепляется за прежние времена на Черном озере, времена до римлян, когда он был первым человеком, а моя семья прозябала в унижении, когда на руке матушки еще не было браслета.
— Лис может узнать, — говорит Охотник. — Про твои колышки.
— От тебя?
Охотник пожимает плечами, мнется, словно собираясь уходить.
Отец хватает его за рубаху:
— Кабанятина и оленина, которую ты обмениваешь в Городище: думаешь, ни один кусочек не найдет дороги в Вироконий?
Охотник тяжело дышит.
Отец наседает:
— Значит, нельзя поставлять колышки, которыми римляне крепят свои палатки? Нельзя кормить римлян? Я должен посоветовать Лису запретить всем нам совершать мену в Городище?
Охотник поспешно отводит глаза:
— Я только хотел сказать, чтобы ты был осторожен.
— Конечно.
Отец отпускает его; Охотник делает несколько шагов в сторону, затем еще несколько. Отойдя на безопасное расстояние, снова выпячивает грудь и сплевывает:
— Не говори, что я не предупреждал.
Когда он поворачивается, отец вытирает ладони о штаны, словно вымазал их в грязи.
Как же я ненавижу Охотника! С каким удовольствием я лишила бы его отвара из корня одуванчиков, благодаря которому его не в меру румяное лицо не лопается от крови. Он знает, какую опасность для меня несет Лис. Не может не знать. Он знает, какая беда случится, если ярость Лиса
Отец смотрит на прогалину, глубоко и ровно дышит. Он обучил меня этому приему, когда я была еще маленькой. Тогда на прогалину, хрюкая и роя землю, забрел вепрь, и я до смерти перепугалась. «Я знаю, как справиться со страхом», — сказал отец.
Я подскакиваю на лежаке: видение — море крови — вернулось. Такое знакомое «здесь и сейчас». Сердце отчаянно колотится в груди. По рукам и ногам разливается усталость, горло пересохло — видимо, я только что билась и кричала.
В видении берег этого жуткого моря кишел друидами в белых одеждах; одни жрецы были согбенные, изувеченные старостью, другие воздевали руки и обращали лица к небесам, выкрикивая заклинания. Между друидами сновали одетые в черное женщины, завывая, размахивая головнями, припадая к краю платья своих повелителей. На побережье люди в сверкающей броне извергались из плоскодонных судов и, укрывшись за стеной из щитов, слаженным маршем продвигались в глубь острова. Друиды со слезящимися глазами, стеная, даже не пытались задержать сталь, вонзающуюся им в грудь. Безбородые ученики бросали отчаянные взгляды на своих наставников, ожидая сигнала к сопротивлению, но его не было. Прислужницы разбегались, вопя и рыдая, когда их сбивали с ног и опрокидывали на спину, чтобы они успели пережить ужас от занесенного над ними кинжала. Хлестала кровь, заливала плоские камни, впитывалась в плотно утоптанный песок, собиралась в ручьи, устремляющиеся к морю.
Я чувствую, как матушка покачивает меня, гладит по волосам, приговаривает: «Очнись, доченька. Очнись». Отец сидит рядом на корточках, положив руку на мою искалеченную ногу, укрытую шерстяным одеялом; в другой руке у него лучина. Я зажимаю рог ладонями, потом говорю;
— Теперь люди со щитами были в лодках. Друиды ждали на берегу, они подняли руки к небу и молились богам. Они не сопротивлялись. Их всех порубили. Всех до единого.
Родители оборачиваются ко входу в мою спальную нишу, и я обнаруживаю, что мы не одни: Плотник, Пастух и Дубильщик прикасаются к губам, тянутся к тростнику под ногами. Охотник стоит, скрестив руки на груди. Лис отходит от мастеров в полумрак, освещаемый теплым сиянием лучины. Мой ночной кошмар отвлек людей от вечерней рацеи у нашего очага.
— Сколько их? — спрашивает Лис.
Теперь, полностью проснувшись, я колеблюсь. Стоит ли подтверждать перед всеми этими людьми слухи о своем пророческом даре?
Пока вспахивались и засевались поля, ни Долька, ни другие ни словом не обмолвились о змеиных костях или поверженных сородичах, и я решила, что известие о ложном предсказании не вышло за пределы Долькиной семьи. Но после того как поля вовсю зазеленели, я узнала от Вторуши, что ошибалась.
Когда он подошел, я сидела на скамейке у двери хижины, луща горох. Он уселся рядом со мной и сказал:
— Твой отец однажды потерял всех родных из-за того, что друид подбил их на поход. И все же он вместе со всеми поднимает кружку, когда Лис выкрикивает свои любимые призывы: «Праведная месть!», «Свобода!» или «Римляне слишком уж распустили руки!». Я, знаешь ли, наблюдал за ним, за твоим отцом, и он не выказывает рвения больше положенного. Он, конечно, может сидеть по левую руку от Лиса и ковать для него кинжалы, но восстания не поддерживает. Это точно.
Я зажмуриваюсь, прислоняюсь затылком к глинобитной стене.