Дети декабря
Шрифт:
– Не двадцать восьмого, а с двадцать девятого на тридцатое!
– И тогда тоже, – находится парень, – подайте, сколько не жалко…
Он профессионал, этот парень. Возможно, тот самый, что стоял у метро, спрятав ногу, но сейчас он, похоже, решил не напрягаться, а, как говорят футбольные комментаторы, одержать победу на классе. Нет, приятель, подойди ты ко мне в полной боевой выкладке, готовый к изматывающему поединку, ни шагу назад без гривны, я бы расщедрился, скинул купюру, но ты недооценил соперника, и потому благодушия к тебе быть не может.
– Нет,
– Для пострадавшего от «Беркута» жалко…
Их много, на самом деле, пострадавших от «Беркута». Вблизи Майдана. Там, где раньше предлагали фото с голубями. Пристают к людям – перебинтованные, фингалораскрашенные.
Впрочем, и без них колоритных, сюрреалистических персонажей на Евромайдане хватает. Лягается девушка в костюме лошади. Бродит смерть в маске из «Крика» с надписью на косе: «Янукович, я за тобой!». Вещает у «свободного микрофона» косматый провидец, а его уже отталкивает поэт, жгущий гражданской лирикой.
Так нищие и юродивые сбредаются к храмам, ища пропитания и утешения. Впрочем, кормят на Евромайдане лучше, чем в прихрамовых богадельнях. Мне довелось питаться в одной из них, когда я приехал в Киев и на вокзале, ища кошелёк, чтобы расплатиться за гамбургер, обнаружил, что стал жертвой либо воровства, либо собственной рассеянности. Денег оставалось сорок пять гривен, полученных от проводника как сдача за чай и оставленных в кармане. Рассчитаться с «Макдоналдсом» я смог, но на что жить оставшиеся две недели – не представлял.
Ночевать, правда, было где: знакомая мамы пустила меня в свежеотремонтированную квартиру, где помимо газовой плиты, кровати, двух сковородок, подсолнечного масла, тряпки, спичек, куска хозяйственного мыла и пинцета ничего не обнаружилось.
Просить денег у родителей я стыдился. Киевских знакомых у меня, кроме Игоря, не было, а он по контракту уехал в Чехию, и я, рискуя остаться без средств на телефоне, набрал его, но он, сбросив, перезвонил сам, «всё равно компания платит». Всегда раздражавшая привычка теперь оказалась кстати.
– Да, Вад.
– Привет, слушай, такое дело…
– Не сомневаюсь, – хмыкнул Игорь, – иначе бы ты не звонил.
– Может, мне просто захотелось спросить, как там музей Кафки.
– Я не был. И вряд ли буду. Ты знаешь.
– Зря…
– Слушай, не так дёшево тебе перезванивать…
– Ну, компания ж платит, – усмехнулся я.
– О’кей, тогда…
– Подожди, подожди! В общем, есть дело, да. – Я откусил гамбургер. Лист салата оказался вялым, безвкусным, а котлета чересчур жирной, не дающей забыть, каким дерьмом набиваешь желудок. – Я в Киеве. И меня, по ходу, ограбили.
– Ух, – выдохнул Игорь, – совсем без денег?
– Сорок пять гривен. И у родителей просить не хочу.
– Понимаю. – Пауза. – Но меня нет, а ключик под дверью я не держу…
– Мне есть где жить.
– А, с хавкой проблемы? Дай прикину. – Большая пауза. – Одно время я питался в Михайловском соборе, это на «Кловской». Там, где Октябрьская больница. А деньги займи у Азизы. Скажешь, что от меня. Сейчас эсэмэской пришлю её номер.
Азиза – вся фруктовая:
В тот же день я отправился к Михайловскому собору. По бокам широких, массивных ступенек, которые преодолевал страждущий или благодарящий, чтобы поставить свечу или приложиться лбом к ледяному камню с горы Афон, цвели красные и жёлтые розы; их вязкий, густой аромат действовал благостно.
Напротив собора, разложив на металлических рядах бутыли с агиасмой, свечи, просфоры, мёд, выпечку, торговали и собирали пожертвования сёстры милосердия, а высокий седовласый мужчина с недовольным лицом пил кофе, ловя солнечные лучи золотыми коронками.
Справа же, за церковной лавкой, разливали по плошкам гороховый суп. Но я, растерявшись, сунулся в лавку, и торжественное знание Иоанна Кронштадтского, Ефрема Сирина, Макария Великого, Паисия Святогорца сразу же навалилось на меня. Проповедь, звучащая из колонок, установленных под низким потолком, умиротворяла, и хотелось купить едва ли не все книги, что были разложены на центральном столе и настенных полках, но, стоя без денег, я довольствовался наблюдением за тем, как покупатели с излишне беспокойными или, наоборот, благообразными лицами выбирают духовную литературу. И подумалось, что если книжный бизнес всё-таки рухнет, отмежевав читателей от писателей, то церковные книги всегда будут востребованы, ибо их аудитория вечна.
– Вам что-нибудь подсказать?
Я обернулся. Остроносая женщина с восковым лицом стояла чуть наклонившись, словно готовая внимать мне, но, несмотря на её позу, вопрос показался хлёстко бестактным, потому что здесь, среди свечей, книг, икон хотелось безмолвия.
– Да, в общем…
Я хотел было взять книгу, потому что с детства не мог не приобрести что-нибудь у обратившегося ко мне продавца, но всё же опомнился, денег нет, касаться вот этих прекрасно изданных «Аскетических опытов» не стоит, и быстро взял парафиновую свечку, безжизненную, с угловато выбитыми буквами «ХВ».
– Вот.
– Две гривны.
Я протянул бумажку с мятым лицом Ярослава Мудрого:
– Спасибо.
– Спаси Бог!
Вышел из книжной лавки такой же взбудораженный, как и заходил. Но возбуждение помогло мне уверенно отвечать на вопросы сестры, раздающей гороховый суп, и я получил пластиковую плошку с жёлто-серо-зелёной массой, в которой виднелись неперемолотые половинки зёрен.
Я питался в богадельне Михайловского собора на протяжении двух недель, хотя знакомый Игоря вскоре занял мне денег, и, компенсируя тот первый испуг, я купил в церковной лавке четыре или пять книг. Они мне не понравились, кроме одной – «Духовной борьбы» Паисия Святогорца. Читая её в метро и в пахнущей штукатуркой квартире, я, казалось, говорил с тренером по физподготовке в футбольной команде Бога.