Дети Древних
Шрифт:
Оба знали, что предстоит новая разлука. «Кольцо должно замкнуться, все начертания о тебе — исполниться», не раз говорил Марине её новый любовник.
И еще он цитировал какого-то философа: «Любая встреча начинается с прощания».
А потом Паук коснулся носом губ девушки, запряг в нарту семерых самых крупных своих «ребяток», усадил и плотно застегнул на ней полость — не для тепла, для большей надёжности.
— Они пойдут сами — на это их ума достанет с избытком. Высадят куда надо и вернутся ко мне. Ты тоже вернёшься, я думаю, но куда позже.
— Откуда, Унктоми?
— Вы называете их антиподами. Древний
Тут он хлопнул в ладоши и пронзительно крикнул:
— Я-ра-ра-рай! А ну пошли!
Рогатые медведи, ловко перебирая лапами, помчались по рыхлому снегу, время от времени делая скачки, всё выше и выше — и вдруг под ноги им подстелилось облако густого, бледно-молочного цвета.
Они летели.
Если бы Марина, как и прежде, до того полёта в зрячем вихре, оставалась земной женщиной, — ей было бы не выжить. Однако и холод, и разреженность атмосферы, и невероятная скорость, которая поначалу только что не сорвала её с саней, — всё это было не бедой, но лишь обстоятельствами.
Хотя пока эти обстоятельства не зависели от неё никак; женщина даже откинулась назад и задремала от мягкого, неуклонного ритма, от монотонного зрелища простирающихся внизу равнин и громоздящихся гор. Спала — и видела сны безвременья.
Когда далеко внизу запела и позвала флейта, время вернулось.
Упряжка, натянув ремни и рассыпавшись по небу, словно хвост опрокинутой кометы, летела вниз, в скопище темнеющих крон, узких долин и бурных потоков, низвергающихся по склонов. Прошла параллельно земле (тут Марина запоздало испугалась), скользнула вдоль пенного ручья и плавно, как лебединая стая, опустилась на его берег.
Вокруг теснился многочисленный лесной народ. Стволы деревьев были, словно контрфорсами, подпёрты широкими и плоскими, как доски, корнями, увиты яркими цветами и лианами. Цветы росли прямо на ветвях и перебрасывались с дерева на дерево пышными гирляндами. Марина признала фикус, железистое дерево, эвкалипт, панданус, жёлтую и белую сосну, лавровое дерево и пальму — кто-то извне подсказывал ей слова. Многие растения, целые небольшие деревца жили на дереве-хозяине, спуская корни вниз наподобие прядей и отыскивая почву на ощупь — то были баньян, способный задушить дерево-матку в своих объятиях, и колючий ротанг. Гигантский папоротник, величиной с пальму, раскинул свои опахала, в его тени бамбук прорастал гигантской свирелью Пана. Араукария стояла изящным новогодним подарком. Каждое дерево или цветок были неповторимы.
«Гондвана», — выкрикивали и пели многоцветные попугаи и райские птицы в ветвях. «Древняя Гондвана, заповедник и средоточие земной жизни», — снова после передышки запела цевница — полным и пленительным голосом, чьи струи переплетались с серебряной пряжей небольшого водопада.
Марина оглянулась по сторонам, ища взглядом того или ту, кто играл.
На берегу ручья, к стволу огромного каури был прислонён камень, на камне сидела девушка, чьи стройные ноги, оканчивающиеся копытцами, были в курчавой тёмной шерсти, а крошечные груди были голы. В тёмных кудрях светился гребень или венчик из двух до блеска отполированных дуг, смыкающихся надо лбом заостренными концами, ясный лоб пересекали ломаные брови, похожие на
Вот к слегка вытянутым губам красавицы и были прислонены все семь стволиков бамбуковой флейты.
— Кто ты? — шёпотом спросила девушка.
— Фа-туа, — по слогам и ладам ответил ей бамбук. «Фа» прозвучало на подъёме, слог «туа» или «та», в середине которого уста сомкнулись, будто в поцелуе, — ниже на два-три тона.
— Фатва?
«Фатуа».
— Фатуа.
— Верно, — улыбнулась девушка. — Жена бога Фавна.
— А, может быть, сестра?
— Для этого лукавца что супруга, что сестра — всё едино, — Фатуа отложила свирель и приподнялась навстречу. Голый округлый зад и мохнатые бёдра обмахнулись роскошным волнистым хвостом, заплетенным в три пряди.
— Это ты меня позвала, Фатуа?
— Само по себе получилось, — снова улыбка и смех. — Мы же с тобой сёстры по мужу, вот и стало любопытно. Он говорил тебе, что обледенелые косицы надо либо переплести, либо обрезать? А ведь не сделали ничего. Как только вши там не завелись: наверное, из своей трубки дымом обкуривал. Что смотришь не в лицо, а на тыловые части? С такими рожками, как у меня, козий обрубок не смотрится. Сатиры, между прочим, почти все с лошадиными опахалами.
— Спасибо. Тут красиво. Что это вокруг тебя?
— Кто? Мои дети, — поправила её Фатуа. — Они витают вокруг, они стареют час от часу. Я должна всё время обновлять их — поглощать, вбирать вовнутрь и рождать заново. Тебе не требуется такого. У тебя мириады детей величиной с горчичное зернышко каждый — это так только говорится, потому что из горчичного зерна вырастает могучее древо, — они как атомы и родятся лишь однажды.
— О чем ты говоришь? Я про лес спрашиваю.
Марина приняла всё то непонятное, о чем ей сказала сатиресса, как бы не думая, и обвела мимо себя по дуге. В какой раз повторяется похожее?
— Лес? А-а. Если я мать тысячи младых, он — отец тысячи тысяч старых. Ноев ковчег на суше. В нём тысячелетиями сохраняются и благоденствуют те, кто не умеет жить при господстве человека. Видишь, какие они все разные? Иначе бы им не поместиться на таком небольшом пространстве посреди сухих земель. Следишь за тем, как переплелись стволами лианы? Орхидеи и мхи забрались наверх, потому что нет им места на земле, и простирают корни в воздух. Райские птицы играют над водопадом, словно живые радуги.
— А дети-люди у вас есть?
Сатиресса покачала головой в лёгком недоумении:
— Они не здесь, да я им и не хозяйка, Люди из бухты Ботани-Бей оттеснили их в пустыню. Но уходя, аборигены забрали с собой всё то время, что называется у них «Временем Сновидений». Время, населённое духами предков, которые оставили им в наследство сложнейший круг понятий. В нм находится место для каждого предмета и существа, сколь угодно крупного и мелкого: горного хребта и самоцветной гальки, гигантского эвкалипта и крошечной травинки, валлаби и муравья. Оба мира пересекаются на небе, проявляясь в движении планет, звезд и звёздных скоплений. А на земле давно уже нет прежних смыслов. Великих смыслов.