Дети Гамельна

Рагимов Михаил Олегович

Конница не стала лезть на каре пехоты. Казаки кружили вдоль тракта, время от времени разряжая в гущу строя многочисленные пистолеты, торчащие за матерчатыми поясами. Им отвечали, но редко и мало - как назло, свои мушкетеры отстали, а кавалерия, наоборот, ушла далеко вперед. И хотя огонь был скорее беспокоящим, но время от времени то один, то другой пикинер валился на землю.

«Везет же схизматикам проклятым!» - подумал сержант Адлер. – «И грязь им не мешает, и отогнать некому. А про нашу кавалерию и вспоминать не хочется…. И стреляют метко, им что, черти руку направляют?».

Больше

Йозеф подумать ничего не успел. Очередная пуля ударила его в грудь, выбив дух. Сержант падал, падал, и все никак не мог упасть. Его охватило чувство полета, солдат парил в безбрежной пустоте, наслаждаясь тишиной и умиротворением. Затем пришла боль, что-то адски зашумело над ухом, мимо пробегали чьи-то сапоги, грязные и рваные. Линдеман понял, что давно упал и лежит навзничь, не в силах шевельнуть членами. И потерял сознание, на этот раз надолго.

– Эй, сержант, ты чего это?!

Адлер попытался открыть глаза, чтобы хоть разглядеть того ангела Божьего, что привечает у Врат. Вернее, должен… Только не бывает ангелов без крыльев. И по уши перемазанных липкой красной глиной из Долины Рейна…. И не орут они на ухо всякую пошлую похабщину…. И денег не требуют, да еще целых сорок талеров.

Сержанту все же удалось кое-как сесть. Прямо на него с земли смотрел покойник со странно перекошенным лицом, как будто ухмылялся из посмертия вещам, неведомым для живых. Казаков гнала подошедшая на подмогу кавалерия. Грудь болела, словно кожу прижгли клеймом, прямо до кости. Каждый вдох отзывался саднящей болью в ребрах. Йозеф осторожно сплюнул и покосился на плевок. Крови не было, значит, легкие осколками ребер не пропороло. Уже хорошо.

Мортенс тряс сержанта за плечо и радостно орал в голос:

– Ведь сработало же! Прав, значит, Швальбе был! Вот же капитан чертов! Ей-богу, плюну на вас всех да к нему в отряд подамся! Ну, скажи, Адлер, ведь помогло?! Так что, с тебя сорок талеров. Жду к вечеру.

Увидев, что Йозеф жив и помирать всяко больше не собирается, Мортенс оставил того приводить в порядок смятенные мысли и бодро потопал по растоптанной обочине к сложенным свежим трупам. Сержант попытался встать, но ноги были словно соломенные. Так и сидя в грязи, Адлер полез за пазуху, ощупывая отчаянно болевшую грудь. Пальцы нащупали мешочек с талисманом, но вместо знакомого кругляшка оказались лишь обломки. Пуля попала точно в него, шарик от удара сплющился и развалился на половинки. Видать, какая-то казачья морда пороху в ствол недоложила, иначе и пуля, и талисман сейчас гуляли бы в сержантских потрохах. Хотя, не случись на пути свинца преграды, мало бы Линдеману все равно не показалось.

Трясущимися руками Йозеф распутал завязки мешочка, достал обломки чудесного оберега. Внутри оказался туго смотанный кусочек пергамента, с трудом развернувшегося под грязными пальцами. На нем виднелись какие-то буквы. Спасенный искренне облобызал колдовское заклинание и поглубже спрятал его за пазуху.

– «Donec a bello atque magis in coquinam»!
– прочитал через пару дней капеллан, когда Адлер, измученный угрызениями совести, решился представить под бдительное

око Церкви такое чернокнижье. Ну и признаться, пока не поздно, пока Люцифер не сумел проникнуть в заблудшую душу через строки бесовские, богопротивные и омерзительные.

Капеллан крутил пергамент и так, и этак, пуча глаза и сдерживая рвущийся наружу смех. Но наконец естество взяло верх, и громоподобный, неприличествующий духовному лицу хохот вырвался наружу, словно бомбарда жахнула.

– Шестьдесят талеров, говоришь?
– только и сумел выдавить сквозь слезы капеллан. – Но слова, действительно, заветные, не обманул тебя колдун неведомый! В Праге обучался, похоже. У них там такие шуточки в ходу!

– А писано-то чего? – только и смог спросить закипевший сержант, уже придумавший с десяток казней для коварного Хуго.

– «Держись подальше от боя и поближе к кухне». Вот же шутник какой попался! – с трудом сумел успокоиться капеллан. – Но жизнь он тебе спас, как ни крути, и свои монеты заработал честно. Так что, не стоит неведомому колдуну бить рожу. А то он ведь может и пику в суматохе в спину сунуть.

И божий человек залихватски подмигнул обалдевшему Адлеру.

История десятая. О псах Дикой Охоты и долгих последствиях быстрых решений.

Дождь шел третий день подряд, ни часа передышки. Изредка неистовая стихия давала робкую надежду на прекращение потопа, слегка утихая, но затем неизменно усиливала напор водяного молота. То был именно дождь. Ни грозы, ни грома, ни молнии. И от этой тоскливой монотонности ливень казался еще более удручающим и безнадежным.

Кони скользили копытами в липкой грязи, подковы изредка стучали о мелкие камешки, таящиеся под водой. Сержант отчаянно ругался, поминая всех святых, порою костеря даже языческих богов. Но, похоже, его ярость только веселила своей бессмысленностью черную завесу туч. Да и второй всадник фыркал на каждом удачном загибе, уже не стараясь прятать смех.

– Мир, может, хватит ерундой страдать, а? И без тебя тошно! – с этими словами Швальбе сдернул шляпу, двумя движениями выкрутил ее и снова нахлобучил на голову. Выкручивал скорее для порядка, поскольку бесформенный ком с жалобно обвисшими полями уже ни от чего не защищал. – От твоей ругани теплее и суше не становится.

– Гунтер, а иди ты на …! – сержант Мирослав поперхнулся на ключевом слове, сообразив в последний момент, что приятельство приятельством, но есть и границы, кои нарушать не стоит.
– И советы с собой забирай!

Сержант пришпорил коня. Толку из этого, конечно, получилось мало. Тракт пошел на понижение, и грязь доходила коню почти до бабок. Весь порыв бесславно кончился через пару минут. Животное грустно заржало, призывая всадника к милосердию и здравому смыслу.

– Ненавижу Францию! – вскинув лицо навстречу дождевым струям, заорал Мирослав. – И дождь ненавижу! И долбаную осень тоже!

– А деньги? – ехидно полюбопытствовал Швальбе, который воспользовался остановкой и догнал слегка вырвавшегося вперед напарника. – Деньги ты любишь, мой дорогой сержант?