Дети, играющие в прятки на траве
Шрифт:
— Пока не очень.
— Исторические факты! — громко возвестил Левер. — Они достаются нам всегда и исключительно лишь в виде неких описаний, самых разношерстных предъявлений. И тут уж с ними все, что пожелаешь, то и делай. Иначе говоря, история — это гигантский свод постоянных толкований, перетолкований и еще раз толкований. Ничего конкретного. Все приблизительно и крайне вероятностно. Как в микромире. Принцип неопределенности работает на полную катушку. И такое, как ни странно, хорошо. Ведь, знай мы в точностивсе факты, мы погрязли бы в деталях, захлебнулись бы в водоворотах никому не нужной информации и — уж
— Почему же? — с легкою иронией заметил я. — По-моему, совсем наоборот. Все было бы предельно предсказуемо, наглядно, просто…
— Просто! — отмахнулся Левер. — Просто на том свете, о котором не известно ничего. Если бы в истории и впрямь главенствовал закон причинности, жестокой детерминированности, то тогда — конечно. Но увы!.. Любой отдельно взятый факт истории сам по себе практически бессмыслен, и не важно — мелкий он или великий. Все они — мелкие. Великими становятся, когда соединяются друг с другом. А уж как соединятся — шут их ведает. Тут правил никаких. История — цепочка следствий, истолкованных удачно или по-дурацки. И причин у всякого такого следствия — тьма-тьмущая. Они нам не известны. Между прочим, они — тоже факты, только не дошедшие до нас. И если бы мы знали все, мы стали бы как боги, постоянно изучающие акт творения, поскольку на другое нет ни времени, ни сил. А так мы в состоянии легко скакать с эпохи на эпоху, тасовать века, одно, не слишком внятное для нас, отбрасывать, другому придавать едва ли не вселенское значение… Все можно заново переписать, переиначить, ежели приспичит. И принять «а веру, что так — было. А отсюда — и прогнозы разные, и упования… Так и живем.
— Короче, ты склоняешься к тому, что никакой Армады не существовало? — въедливо осведомился я. — И то, чему нас всех учили…
— Я не знаю, — неожиданно усталым, постным голосом ответил Левер. — Принято считать, что было. Лучшие и самые талантливые улетели, завещав оставшимся быть настоящими людьми — и эту эстафету человечности нести всегда и всюду, что бы ни стряслось потом на Матушке Земле. И кодекс поведения нам передали. Чушь, конечно.
— Отчего же? Ничего плохого в этих заповедях нет.
— Плохого — ничего. Ты прав. Набор красивых и необязательных, по сути, наставлений… Главное-то ведь другое! И об этом забывать нельзя, ни при какой погоде. Даже если ничего бы не было на самом деле, все равно бы это было.Потому что — надо. Людям надобно во что-то верить и чему-то поклоняться. А чему конкретно — это уж вопрос идеологии, которая главенствует сейчас.
— Выходит, всех нас обманули — так, по-твоему? Еще давным-давно? И мы, балбесы неразумные, однажды затвердили эту ложь — и вдохновляемся, и ждем…
— Чего? — вздохнул с тоскою Левер. — Никому не нужные, затертые слова… Чего ждем?! Счастья — одного на всех? Блаженной жизни на Земле, когда мы наконец-то истребим всех биксов? Этого не будет.
— Ну уж, биксов истреблять совсем необязательно. Еще в Заветах сказано…
— Любите и дружите. Помогайте всячески друг другу и дорогой торною идите рука об руку… Смешно! Никто всерьез такое не воспринимает. Если б было все настолько хорошо и просто — разве улетела бы Армада?
— Что я слышу! — я не удержался и легонечко поаплодировал. — Ты все-таки признал?! БылаАрмада?!
— Как запоминающийся факт культуры — вероятно, — согласился Левер. — Все эти истории про мудрых и добропорядочных
— Но ведь мы способны кое-что предвидеть, разве нет?! — не удержался я. — Сколько случалось прогнозов — и порой вполне удачных!
— Это только кажется, — со снисходительной улыбкой заявил Левер, вороша на затылке нечесаные вихры. — Удачных — оттого что многое имеет свойство повторяться. Или же мы сами отбираем в качестве наглядного примера то, что изначально всем понятно и знакомо. И не надо обольщаться. Лишь благодаря ущербному знанию прошлого мы можем строить концепции грядущего. Но и оно по прошествии времени станет для последующих поколений вовсе не таким, каким в действительности было. И каким оно окажется, не узнает никто. Мыне ведаем, потому что его покуда нет. А потомки не разберутся, потому что не будут располагать всей полнотой фактов. Впрочем, это справедливо и для любого момента истории — на всем ее протяжении.
— Ну, а как насчет современников? — усомнился я.
— Они тем более почти ничего не знают. Текущая информация от них особенно сокрыта. Они способны только чувствоватьсвою эпоху, но не знать. Ибо живутв ней. А это исключает беспристрастный и точный анализ. Для него нужна дистанция во времени. Она же, в свою очередь, и порождает слишком сильные, неустранимые помехи.
— Короче, если встать на твою точку зрения, — не без сарказма заключил я, — то истории как таковой совсем не существует?
— Как таковой? — переспросил Левер, удивленно вскидывая брови. — Нет, она имеет место быть! Всегда, во всем! Ведь время-то течет — и мы барахтаемся в нем… А что касается конкретных знаний, осмысления событий, как бы твердо установленных, имеющих логи-чески-незыблемую связь друге другом… К сожалению, мой друг Брион, история записанная — лишь тщеславная попытка умствующих дилетантов воссоздать и разъяснить в понятной форме чье-то настоящее — настоящее, которого те, давнишние, современники были лишены.
— Уж так и лишены!.. Но почему?
— Да потому, что никто не желает при жизни быть субъектом истории! Намного легче и удобней быть ее объектом. Дескать, объективные законы правят миром… Очень интересная, я бы сказал, приятная позиция. И ни за что не надо отвечать. А цену себе набить, глядишь, и удается.
— Н-ну, в какой-то мере, — согласился я. — История — дело интимное.
— Если угодно! Ведь история — прежде всего миф. Для каждого — свой. И в этом — ее прелестная интимность. Оттого-то история прошлого не более достоверна, чем история будущего, разве что несет на себе печать некой доверительности и невольной ностальгии. Но подобное — всего лишь плод того, как подготовлены умы.