Дети крови и костей
Шрифт:
Я иду в конец хижины и открываю маленькую морозильную камеру. В морозной морской воде лежит краснохвостый парусник, его блестящая чешуя обещает восхитительный вкус. Редкая рыба в море Варри, слишком дорогая, чтобы ее ели мы.
– Они не возьмут налог рыбой, – ворчит папа. – Нужна бронза или серебро.
Он растирает виски так, будто это заставит весь мир исчезнуть:
– Они сказали, что заберут Зели на работы, если мы не достанем деньги.
От этих слов кровь стынет в жилах. Я резко отворачиваюсь, не в силах унять страх. Принятый королем закон о работах действовал
Когда-то это система помогала Орише процветать, но со времен Рейда превратилась в одобренный государством смертный приговор. Уловка, чтобы собрать таких, как я, в одном месте, как будто короля ничего, кроме этого, не интересует. Все предсказательницы и так осиротели после Рейда. Нам не под силу платить высокие налоги, но сумму все равно увеличивают, ведь мы – королевская мишень.
Проклятье. Я пытаюсь не показывать свой страх. Если попадем в долговую яму, не выберемся. Никому это не удавалось. Мы должны будем трудиться, пока не заплатим долг, но из-за роста налога он тоже начнет увеличиваться. Прорицательниц забирают, морят голодом, избивают и подвергают другим пыткам, перегоняя с места на место, как скот. Они должны работать, пока не умрут.
Я опускаю руки в ледяную воду, чтобы прийти в себя. Нельзя, чтобы Тзайн и папа поняли, насколько сильно я напугана. Так будет только хуже. Мои пальцы начинают дрожать, не знаю, от холода или ужаса. Как это случилось? Когда все стало настолько плохо?
– Нет, – шепчу я себе. Неправильный вопрос. С чего я вообще решила, что жизнь налаживается.
Я смотрю на одинокую белую каллу, вплетенную в натянутую на окне сеть, – единственное оставшееся воспоминание о маме. Когда мы жили в Ибадане, она украшала каллами окна нашего старого дома, чтобы почтить свою мать – обычай, которым маги поминают мертвых.
Обычно, глядя на цветок, я вспоминаю широкую улыбку, появлявшуюся на губах мамы, когда она вдыхала его коричный аромат. Сегодня все, что я вижу в его увядших листьях, – черную магацитовую цепь – ту, что надели на ее шею вместо привычного золотого амулета.
Хотя этим воспоминаниям одиннадцать лет, они ярче, чем окружающая меня реальность.
Той ночью случилось кое-что ужасное. Король Саран повесил моих соплеменников, чтобы устрашить мир и объявить войну магам, бывшим и еще не рожденным. В ту ночь магия умерла. А мы потеряли все.
Папа вздрагивает. Я подбегаю к нему и кладу руку на спину, чтобы не дать упасть. В его глазах нет гнева – они говорят о нашем поражении. Он цепляется за старое одеяло, а я мечтаю увидеть воина, которого помню с детства. До Рейда он мог победить трех вооруженных мужчин лишь с ножом для снятия шкур в руках. Но после того как его избили той ночью, прошло пять лун, прежде чем он заговорил.
Тогда они сломали его, разбили сердце и истерзали душу. Может, он бы поправился, если бы не нашел труп мамы, висящий на черных цепях. Но он его видел.
С тех пор папа так и не стал прежним.
– Ладно, –
– Не сработает, – прерываю я. – Ты видел, что творится на рынке: каждый из кожи вон лезет, чтобы заплатить налог. Даже если мы привезем рыбу, у людей все равно нет денег, чтобы ее купить.
– И лодки тоже больше нет, – бормочет папа. – Утром я потерял ее.
– Что? – Мы не можем поверить, что она не стоит снаружи. Я поворачиваюсь к Тзайну, готовая выслушать новый план, и вижу, как он оседает на тростниковый пол.
4
Быть оптимистом.
Все кончено… Я вжимаюсь в стену и закрываю глаза.
Ни лодки, ни денег. Работ не избежать.
В ахэре наступает тяжкое молчание, подтверждающее мой приговор. Возможно, меня припишут ко дворцу. Прислуживать испорченным аристократам лучше, чем кашлять угольной пылью в шахтах Калабрара или других гнусных ямах, куда запихивают предсказательниц. Судя по тому, что я слышала, подземные бордели – не самое худшее, что может меня ожидать.
Тзайн расправляет плечи. Я его знаю: хочет сказать, что займет мое место. Но едва я решаю возразить, как мысль о королевском дворце рождает идею.
– Что насчет Лагоса? – спрашиваю я.
– Сбежать не получится.
– Не сбежать, – я качаю головой. – На их ярмарке полно аристократов. Я смогу продать парусника там.
Прежде, чем кто-то из них скажет, что идея блестящая, я хватаю лист пергамента и бегу за рыбой.
– Я привезу столько денег, что мы сможем заплатить три налога и купить новую лодку!
Пусть Тзайн сконцентрируется на тренировках агбон, папа наконец сможет отдохнуть, а я сделаю хоть что-то правильно.
– Ты не можешь уехать, – слабый голос папы обрывает мои мысли. – Слишком опасно для предсказательницы.
– Опасней, чем попасть на работы? – спрашиваю я. – Если не уеду, именно это меня и ждет.
– Я сам отправлюсь в Лагос, – говорит Тзайн.
– Ни в коем случае, – я прячу завернутую в пергамент рыбу в короб. – Ты плохо торгуешься и провалишь сделку.
– Может, я принесу меньше денег, но смогу себя защитить.
– Думаю, у меня самой неплохо получается, – я взмахиваю посохом Мамы Агбы и убираю его в короб.
– Папа, скажи, – Тзайн шикает на меня. – Если поедет Зел, она сделает какую-нибудь глупость.
– Если я поеду, то привезу больше денег, чем вы видели за всю свою жизнь.
Лоб папы нахмурен – он колеблется.
– Торговать должна Зели, – наконец произносит он.
– Спасибо!
– …но, Тзайн, присмотри за ней.
– Нет, – брат складывает руки на груди. – Кто-то из нас должен остаться с тобой, если стражники придут вновь.
– Отведите меня к Маме Агбе, – говорит отец. – Я спрячусь у нее, пока вы не приедете.
– Но папа…
– И если вы не отправитесь в путь сейчас, к ночи не вернетесь.